Почему-то мне кажется, что я лично встречалась с Александром Исаевичем Солженицыным. Всегда, когда читала о нем лекции, говорила о нем, как о знакомом, близком мне человеке.

Откуда пришло ко мне это ощущение? Оттого, что он жил рядом с нами, живой классик? Оттого, что не раз удавалось посмотреть по телевизору документальные фильмы о нем? (Как правило, они шли в неудобное для меня ночное время, но я с радостью жертвовала привычным сном.)

Как я всегда радовалась и волновалась, когда «открывала» это имя нашим студентам-христианам, многие из которых и не слышали ни про «Один день Ивана Денисовича», ни об обжигающем душу «Архипелаге ГУЛАГ». С особым чувством свидетельствовала, что Солженицын – воцерковленный православный, наш брат во Христе. И не только Алешка-баптист из «Ивана Денисовича», но и его многие добрые высказывания о гонимых наших единоверцах, с которыми Солженицын встречался и на каторге, и позже.

Прошлой осенью в ноябре я читала лекции в одном московском христианском учебном заведении. Была у меня попытка лично встретиться, если не с самим писателем, так с его верной помощницей и женой Натальей Дмитриевной. Встречи не получилось, время было для нее тяжелое: уход за больным. Но завязалась переписка. Я спрашивала Наталью Дмитриевну, не возникало ли у нее чувство жалости к себе, посвятившей всю себя целиком делу мужа. Вопрос мой показался неделикатным. Она ответила довольно резко: «Я живу полной, напряженной, предельно плотной и счастливой жизнью – и совершенно не имею времени и желания эту жизнь описывать».

Солженицын не дожил до своего юбилея – 90 лет – всего немного, он отошел в небесные обители в августе, а юбилей должен был быть в декабре. Подготовкой к юбилею он тяготился, так что Господь исполнил его желание. Похороны широко транслировались по ТВ всеми программами, была большая пресса.

Возможно, многие в верхних эшелонах нашей власти вздохнули с облегчением: 90-летний старец оставался непредсказуемым, неприрученным, потенциально опасным. Привычное отношение власти к бывшему зеку и ссыльному, который был всегда в оппозиции.

В каких-то газетах проскочило «тявканье» Моськи – мол, «Архипелаг» - выдумка, фантазия, вранье. Тявканье не новое. Пробовали и раньше перечеркнуть, оклеветать фронтовой путь, арест, каторгу. Но ведь хорошо известно, как создавался «Архипелаг».

После публикации знаменитой повести «Один день Ивана Денисовича», что было сродни внезапно разорвавшейся бомбы, - впервые, во весь голос, не шепотом, рассказано о сталинских лагерях, рассказано глазами очевидца (как тогда стояли в очередях на прочтение этой повести!), автору со всей страны хлынули письма – либо от бывших политзаключенных, либо от родственников замученных насмерть.

«Архипелаг ГУЛАГ» - документальный роман. Читать его невыносимо тяжело, но это горькая правда. О каторге писали Достоевский, Чехов, но царская каторга – это своего рода «курорт» в сравнении со сталинскими лагерями. Бездна страданий, но виден свет и сила тех, кто оставался в этом аду человеком, оставался Божьим творением.

И тем удивительнее звучат слова Солженицына: «Благословляю тебя, тюрьма!» Именно там он стал думающим человеком. Верующим человеком. Об этом стихотворение Солженицына, возможно немного любительское, но искреннее, вкрапленное в документальное повествование «Архипелага»:

Да когда ж я так допуста, дочиста
Все развеял из зерен благих?
Ведь провел же и я отрочество
В светлом пении храмов Твоих!

Расверкалась премудрость книжная,
Мой надменный пронзая мозг.
Тайны мира явились – постижными,
Жребий жизни – податлив как воск.

Кровь бурлила – и каждый выполоск
Иноцветно сверкал впереди, -
И, без грохота, тихо рассыпалось
Зданье веры в моей груди.

Но пройдя между быти и небыти,
Упадав и держась на краю
Я смотрю в благодарственном трепете
На прожитую жизнь мою.

Не рассудком моим, не желанием
Освящен ее каждый излом –
Смысла Высшего ровным сиянием,
Объяснившимся мне лишь потом.

И теперь возвращенною мерою
Подчерпнувши воды живой, -
Бог Вселенной! Я снова верую!
И с отрекшимся был Ты со мной.

«И с отрекшимся был Ты со мной», - примеров можно привести много. Когда Соженицына арестовали в блиндаже – сорвали погоны, ордена, пояс, к нему, уже «зачумленному», превратившемуся из боевого капитана в ничто, обратился полковник: «У вас есть знакомый, с которым вы переписывались?»

На полковника закричали, но «спасательный круг» был брошен и пойман. Для заключенных всегда было мучительно не знать причину ареста.

Полковник пошел дальше – протянул руку, пожелал скорейшего освобождения. Много позже Соженицын разыскал этого мужественного, честного человека, они встретились, как друзья… Вроде бы малость, глоток воды?

В своих автобиографических книгах «Бодался теленок с дубом», «В круге первом», «Раковый корпус», в маленьких рассказах, в многочисленных интервью виден удивительный характер, личность человека, жившего не по шаблону – как советского времени, так и нашего с вами «смутного времени», когда сдвигаются нравственные ориентиры, размываются евангельские истины.

Многие мысли и высказывания Солженицына казались нам то архаичными («Как обустроить Россию»), то слишком академичными («Двести лет вместе»), судьба дала ему и взлеты, и падения, горечь непонимания, одиночество. Хорошо помню документальные кадры триумфального возвращения писателя в Россию – ехал от Владивостока через всю страну на поезде и везде толпы встречающих, ликование. Пророк? Мессия? Будущий правитель России?

Но снова, в который раз пришелся не ко двору. Властям не угождал. Партию не возглавил. Микрофон (выступал на телевидении) отключили.

Стал жить отшельником. Отказывался от правительственных наград. Работа, работа, работа. И так до последнего дня – вычитывал («подметал избу» - по его выражению) верстку собрания сочинений. Отвечал на многочисленные письма, как народный заступник.

На последних фотографиях – аскетичное, иконописное лицо, освобожденное от земных забот. Был готов к переходу в вечность? В одной из последних интервью журналист, как это принято, пожелал ему здоровья и долгих лет жизни. Солженицын замахал руками – не надо долгих лет жизни! Достаточно! Я же верующий человек!

Вспоминая его пеструю, богатую событиями жизнь, невольно думаешь – был ли он счастлив? Успешен? Не закопал свой талант в землю?

Но был ли услышан, понят современниками? Помог ли кому-то «выпрямиться», переоценить свои ценности? Если не произведениями, то своей личной жизнью?

Трудно сказать. Наше дело – сеять добро и правду, а жатва – скрыта, и мерки человеческие – весьма условные… Да и что такое – успех, счастье?