Многие считают, что неуважение, пронизывающее всю нашу жизнь, составляет ее характерную черту и отравляет ее всю без остатка. Синоним неуважения – хамство, определить которое непросто. С.Д. Довлатов утверждал, что Владимир Набоков, много лет преподававший в Корнеле, так и не сумел объяснить своим слушателям, что это за штука (справившись с такими понятиями, как «интеллигенция», «мещанство» и «пошлость»). Губительный же смысл слова «хамство», при всей его самоочевидности для любого русского, ему так и не удалось донести до юных американцев.

Развернутую дефиницию этому понятию дать действительно трудно. Тесная связь хамства с вечной проблемой Иного и Другого, очевидна: хамство есть, прежде всего, неприятие Иного и Другого, неуважение к ним, часто даже просто неспособность принять их существование – оно само по себе раздражает и угнетает. Дойти же до признания чьих-то прав и свобод часто и вовсе невозможно. Важно уязвить Другого любой ценой, даже в ущерб себе. Популярный анекдот:

– Проси чего хочешь – сделаю, но то же самое сделаю вдвое твоему соседу.
– Тогда выбей мне один глаз.

Неуважение к Другому означает признание принципа «Истина – это я», из которого явно или неявно исходит всякий неуважающий. Хам неспособен признать, что можно и даже нужно принять право на существование мнения Другого, а если додумывается до этой мысли (такое бывает), то для того только, чтобы сознательно не учитывать его, делать все во вред Другому.

Отметим, что изначально хамское существование – это просто варварское, нецивилизованное существование. В этом смысле оно – дохристианское существование, основанное на недоверии и даже ненависти к Другому. Христианство есть, прежде всего, любовь к Богу; как следствие – любовь к ближнему, которого надо возлюбить «как самого себя» (Мф. 19:19).

Хамское существование зиждется на прямо противоположном принципе: «возненавидь ближнего», «покажи ему свою ненависть». Христианство – это прежде всего «золотое правило», не делать другим того, чего не хочешь себе (Деян 15,20), хамство точно наоборот: обязательно сделай другим плохо!

Мало того: бывает, люди просто не понимают, как можно не сделать пакость, если есть к тому возможность. Редко кому в приходит голову, что цель существования может заключаться в том, чтобы облегчать другому человеку жизнь.

Хамство есть также неуважение общепринятых моральных принципов, их обязательное нарушение. Оно обязательно включает в себя неприятие нормы цивилизованного общества. Отсюда вытекает отсутствие нужды в честности, в благопристойности, упорядоченности и т. д. Под влиянием христианства происходило усвоение божественной истины, и следом – облагораживание всего бытия, усвоение Слова Божьего, понимание «пути и истины и жизни».

Однако в России усваивалось византийское толкование Слова. А как сказал В.С. Соловьев, «...в Византии люди хотели только беречь а не творить истину, и вся их общественная жизнь, лишенная религиозной задачи, представляла бесплодную и бесцельную игру человеческих страстей» (В.С. Соловьев. Сочинения в двух томах. Т. 1, М., 1989, с. 119).

Главным было (и остается) – соблюсти ритуал, обряд: прийти в церковь, когда положено, поставить свечку, вовремя поститься, исповедаться и причаститься. Не требовалось жить так, как заповедал Христос, это считалось недостижимым, этого ждали разве что от «святых».

«Не стоит село без праведника», – хорошо сказано. Но наши предки понимали это своеобразно: летописи свидетельствуют, что они, случалась, сажали на цепь людей, которых почитали святыми, – чтобы иметь возможность грешить безнаказанно, а сидящий на цепи «праведник» все отмолит. Между тем в Библии сказано: «Кто говорит: «я познал Его», но заповедей Его не соблюдает, тот лжец, и нет в нем истины» (1 Ин. 2:4).

Хамство есть нетронутость христианством и вообще цивилизацией; до известной степени оно есть естественное состояние людей, не знающих божественной истины и не желающих ее знать Но не с таким хамством мы сталкиваемся в нашей нынешней повседневности, а с воинственным, агрессивным хамством, с хамством как стремлением поразить своим бескультурьем. Оно почти обязательно включает в себя сознательное неуважение к тому, что ценно другим, наслаждение и упоение им.

 Это не просто бескультурье – последнее, как же говорилось, может быть, так сказать «невинным», может не подозревать, что оно бескультурье, а вот хамство воинственное предполагает осознанное стремление поразить своим бескультурьем. Открытый сдвиг (от неосознанности к осознанности в масштабе страны) произошел не так давно – всего лишь во время революции, которая сама по себе, помимо всего прочего, была и переходом от хамства как «естественного состояния» к хамству как вызову.

До 1917 года хамство, конечно, тоже наличествовало, но намеренно демонстрировалось не так уж часто. Слово «хам» во времена Пушкина (и еще долго после него) означало просто сословную принадлежность к низшим слоям. Вот что он писал П.А. Вяземскому: «…встреча моей дворни, хамов и моей няни – ей-Богу приятнее щекотит сердце, чем слава…». Он имел в виду просто крепостных, и не более.

Сейчас все возводят к библейской истории о Ное и его сыновьях: «И выпил он вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем. И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего, и выйдя рассказал двум братьям своим. Сим же и Иафет взяли одежду и, положив ее на плечи свои, пошли задом и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего. Ной проспался от вина своего и узнал, что сделал над ним меньший сын его, и сказал: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих. (Быт. 9:21-25). Отсюда следует, что Хам проявил непочтение (неуважение) к отцу, за что и был наказан: определен в служение к братьям.

Так слово «хам» и воспринималось в России на протяжении веков: некто, занимающий подчиненное положение, состоящий в услужении. Но с самого начала, видимо, уже с оттенком пренебрежения: у Даля находим такое определение: «Хам, хамуга, хамовщина – отродье, бранное прозвище лакеев, холопов или слуг; крепостной». Но у Даля же в другой словарной статье находим такое определение этому слову: «Почитатель, обожатель, преданный слуга».

Современный исследователь жалуется: «Всякий раз, когда нам кажется, что определение слова «хамство» найдено, оно выскальзывает у нас из рук… Похоже, что хамство — это и грубость, и наглость, и нахальство. Грубость выполняет функцию формы; наглость обусловливает наличие цели; нахальство же выражает особый способ действия». (Д.А. Цимошка. О хамстве // Vita Cogitans: Альманах молодых философов. Выпуск 2. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2003. с.185-186).

Беда нынешнего времени, начавшегося в 1917 году, в том, что с социальной лестницы сбросили всех, находившихся наверху, – в том числе не только «эксплуататоров», но и всех, обладавших цивилизованностью. И выдавили то положительное, что удалось накопить за время, когда христианство все-таки было представлено в стране и определяло нравственную атмосферу. «В наш скромный быт ворвалось торжествующее хамство», – так выражались тогда умные люди.

Накопленный позитив («нехамство») пустили в распыл, промотали, вернулись к «подлой обыкновенности», если воспользоваться языком Петра Первого, которую, однако в наше время стали превозносить как особую цивилизацию, равную западной, а кое в чем и превосходящую ее. Острее всего утрату почувствовали современники той эпохи, люди Серебряного века.

Д.С. Мережковский узрел три лица Грядущего Хама. Первые два – это самодержавие и официальное православие, но главное – это «Третье лицо – будущее – под нами, лицо хамства, идущего снизу… – самое страшное из всех трех лиц – хулиганство, босячество, черная сотня».

Зинаида Гиппиус торжество Хама выразила в известном стихотворении «Веселье» (29 октября 1917 года):

Блевотина войны – октябрьское веселье!
От этого зловонного вина
Как было омерзительно твое похмелье,
О бедная, о грешная страна!

Какому дьяволу, какому псу в угоду,
Каким кошмарным обуянный сном,
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И даже не убил – засек кнутом?

Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой.
Смеются пушки, разевая рты...
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь.

Но и ее подвела бодряческая вера в «загонят» – не загнали, хамство восторжествовало – окончательно? О себе же и людях ее круга она же точно сказала:

Лежим, заплеваны и связаны
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам.

И, наконец, Иван Алексеевич Бунин, самый великий неприятель русского хамства, который отверг его с самого начала. Он так объяснил свою эмиграцию в «Великом дурмане»: « …мы, бежавшие из этой прекрасной страны, не будучи в силах вынести вида ее крови, грязи, лжи, хамства, низости, не желая бесплодно погибнуть от лап русской черни, подонков русского народа, поднятых на неслыханное злодейства и мерзости...». Бунин знал, что хамство – вещь у нас давняя («кровавый хам Разин» – его определение), его носители ничем не стесняются, «…умеют нагонять страх, ужас эти негодяи, сами всячески подчеркивают, афишируют свое зверство!»

Вообще же задолго до этой троицы Ф.М. Достоевский глубоко проник в суть этого феномена, что отражено в образах всяких бесчинных и бесчинствующих людей из подполья. В «Дневнике писателя» он пишет: «Мы не имеем внутренней потребности уважать в другом человека, как это все еще есть и продолжает быть в Европе…». (Ф.М. Достоевский. ПСС, Т. 24, Л. 1982, с. 92). Не очень лестно, но, не исключено, справедливо. Разумеется, Достоевский находил и другие, куда более теплые слова о русском народе, но ведь и эти не вырубишь топором.

Он много и чрезвычайно глубоко рассуждал и о непреодолимом стремлении к бесчестью, о поиске позора, как о вечно русском занятии, об упоении им, о стремлении заголиться при всех. Он писал: «…чрезвычайно приятно (о, многим, многим!) встать посреди собрания, где всё кругом, дамы, кавалеры и даже начальство…, встать посреди этих европейцев и вдруг что-нибудь гаркнуть на чистейшем национальном наречии, – свиснуть кому-нибудь оплеуху, отмочить пакость девушке и вообще тут же посреди залы нагадить: «Вот, дескать, вам за двухсотлетний европеизм, а мы вот они, все как были и никуда не исчезли!» Это приятно». (Ф.М. Достоевский. ПСС, Т.22, Л., 1981, с.11).

В Европу нас насильно вогнал Петр, большевики столицу из Петербурга опять перенесли в Москву, и хамство вернулось во всем своем великолепии. Некоторые полагают, что оно стало вовсе неодолимым. Среди них Довлатов, сказавший: «Хамство тем и отличается от грубости, наглости и нахальства, что оно непобедимо». (Трудно удержаться, чтобы не процитировать его же касательно эндемичности нашего хамства: «Десять лет я живу в Америке… и все поражаюсь отсутствию хамства. Все, что угодно, может произойти здесь с вами, а хамства все-таки нет. Не скажу, что я соскучился по нему, но все же задумываюсь — почему это так: грубые люди при всем американском национальном, я бы сказал, добродушии попадаются, наглые и нахальные — тоже, особенно, извините, в русских районах, но хамства, вот такого настоящего, самоупоенного, заведомо безнаказанного, — в Нью-Йорке практически нет. Здесь вас могут ограбить, но дверью перед вашей физиономией не хлопнут, а это немаловажно».)

В России же, похоже, хамство не убывает, напротив, его становится все больше, чему способствует распространение информационных технологий, прежде всего Интернета, где хамство расположилось особенно вольготно. В обществе всегда есть какое-то количество людей, испытывающих неодолимую тягу к написанию неприличных слов и посланий на заборах и в общественных туалетах, теперь они получили неисчерпаемый ресурс для удовлетворения этой нечистой страсти.

Надобность в хамстве отражает какие-то глубинные потребности натуры, которые могут быть изжиты только в результате каких-то глубинных же перемен, потребность в которых пока не ощущается. А если кем-то и ощущается, то все равно на изживание хамства потребуется не одно поколение.

Оно не есть, как иногда утверждают, следствие наших социальных неурядиц. Наоборот: все наши беды (социальные тоже) имеют своей причиной хамство, что сразу же после революции стало ясно такому глубокому мыслителю, как Н.А. Бердяев, который в 1918 году писал в «Духах русской революции»: «То нечеловеческое хамство, которое увидел Гоголь, не есть порождение старого строя, не обусловлено причинами социальными и политическими, наоборот,— оно породило все, что было дурного в старом строе, оно отпечатлелось на политических и социальных формах».

Как бы то ни было, тема хамства очень даже затрагивает людей, многие живут в ожидании хамства и внутренне всегда готовы к встрече с ним. Хам не знает, что такое воспитанность, благожелательность, его гложет ненависть ко всем. С его точки зрения все люди – враги друг другу. Отсюда его сентенции о «фальшивой вежливости» европейцев; привычное скотство в отношениях людей друг к другу кажется ему естественным, да и единственно возможным стилем общения людей. Вежливость у нас все же еще встречается (единичные случаи), но она воспринимается как ненормальность.

Кто у нас не потешался над политкорректностью, вещью для многих вовсе непонятной? В самом деле – зачем стараться никого не задеть, когда смысл бытия видишь в том, чтобы как раз задеть? И потому учтивость воспринимается как нечто и вовсе несуразное. Это в Европе еще Сервантес сказал, что «по части учтивости лучше пересолить, чем недосолить». У нас – наоборот.

Нравственная безответственность – непременный спутник хамства. Хам не признает «списка запретов», заданного заповедями Христа. Он знает об их существовании, но удовольствие получает как раз от их нарушения. Он чрезвычайно терпим к криминалу, сам без особой внутренней борьбы вступает в его ряды. Хам обычно сам выбирает свою судьбу, он сознательно не упускает возможность покуражиться над человеком, если знает, что ему за это ничего не будет, – этим очень грешат наши начальники всех рангов.

Равнодушие к истине, которое Владимир Соловьев считал величайшим пороком нашего бытия, неотделимо от хамства. Истина обладает благодатной понудительной силой: если она явилась мыслящему человеку, он не может не признать ее, ибо она выше него. Христос определял себя, в том числе, и как истину, и в религиозном смысле принимать истину  – значит принимать Бога и все Его установления. Истина предстает перед человеком как нечто высшее по отношению к нему, а как раз другое и высшее у нас часто не уважают и не приемлют.

За минувший век болезнь эта только усугубилась, благодатная понудительная сила истины ослабела, если не исчезла совсем. Во времена В.С. Соловьева все-таки было немало людей, говоривших: «Истинно, и потому наше»; сейчас торжествуют те, кто говорит: «Наше – и потому истинно». А между тем только любовь к истине, к правде, прежде всего к Божьей правде, только готовность познать и признать Божью истину позволяет отдельному человеку и человеческим сообществам удержаться на плаву, не сгинуть в бездне зла.

Очень часто человек у нас не верит никому и ничему – до мании преследования, до паранойи. Он везде ищет – и находит – тайный умысел, двойное дно, заговор. Ему неведома презумпция невиновности, он исходит из того, что «о человеке надо думать плохо» – вещь совершено нехристианская.

Парадоксально, но при всей подозрительности и недоверии к другим, люди у нас страшно легковерны. Давно сказано: кто никому и ничему не верит, тот верит всему и всем. Без особого труда можно уговорить нашего человека пить собственную мочу или строить счастливое коммунистическое общество.

Давно замечено, что неуважение к себе составляет основу неуважения к другому. Человек держит круговую оборону в силу нравственной неразвитости, отсутствия христианских начал. Он отовсюду ждет удара – и наносит упреждающие. Его грубость объясняется вечным ожиданием какого-то умаления, которое на подсознательном уровне представляется неизбежным – и даже заслуженным.

У большинства людей за плечами горький опыт испытанного унижения – и в семье, и в школе, и на работе. И он не видит надобности «церемониться» с другими, соблюдать какие-то правила общения, как-то щадить чувства собеседника, предугадывая его возможную реакцию. А если задумывается об этом, то часто с прямо противоположной целью – как задеть побольнее, как ударить наотмашь, под дых.

Хамство у нас агрессивно и в том смысле, что оно не прячется, напротив – требует заявить о себе. А если иногда приходится его скрывать, то всегда скрепя сердце – «погодите ужо!» И скрывать его можно только до поры до времени. Дьявол иногда рядится в одежды праведника, но хамство (штука все-таки дьявольская) предпочитает заявить о себе открыто, хам не любит прикидываться благородным, да у него это и не получается.

Неприятие другого порождает всеобщую неблагожелательность ко всем, подчеркнутую демонстрацию ее. Это бытовая злобность, но она связана и с библейским или космическим злом и прямо вытекает из него. Эта злоба вроде бы беспричинная или «безмотивная», как говорил один из самых светлых православных наших умов С.С. Аверинцев.

«Прежде чем рассматривать идеологически мотивированную злобу, – писал он, – этническую, политическую, конфессиональную или псевдоконфессиональную и т.д., надо, вероятно, обратить внимание на феномен безмотивной злобы. Мы живем в городе, где в духе своем убивают ближнего, даже не доходя до специальной, персональной злобы против него, не замечая его как личность, хотя бы негативно…». (Сергей Аверинцев. Когда рука не сожмется в кулак //Век XX и мир. 1990, №7).

Такую безмотивную злобу изжить трудно, тут просто непонимание: как можно не сделать человеку зло, если есть возможность сделать? И если не получается в реальности, то хотя бы в мечтах.

Стране остро не хватает милосердия. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в наши больницы, детские дома, дома для престарелых, узилища и тому подобные заведения. Больные лишены присмотра, старики умирают в собственных нечистотах под издевательства санитарок, понятие «уход за больными» просто неведомо многим людям.

Сейчас появилась невиданная ранее разновидность хама – новые русские, которые испытывают неодолимую потребность удивить мир своим скотством где-нибудь в Куршевеле. Позерством человек тоже стремится самоутвердиться, но получается плохо.

Щедро представлен такой феномен, как самодурство, неведомое другим народам – ни Запада, ни Востока. Самодурство тоже есть проявление неизбывной и ненасытной потребности унизить, умалить другого, обычно действиями весьма абсурдными, нелогичными, непродуктивными, иррациональными, – но зато тешащими душу: «Вот я каков!» Это чтоб на коленях стояли, это заставить делать то, что не хотят делать – для многих высокое наслаждение!

Наша речевая культура свидетельствует о глубоком неуважении человека к человеку. Дело даже не в мате, который норовят легализовать. Обычный стиль – все та же злобная неблагожелательность, всепоглощающая ругань. Народы, с большим вниманием относящиеся к речевому этикету (японцы, к примеру), при переводе наших фильмов вынуждены менять целые куски – они для иностранного уха просто неприемлемы. («Почему вы, русские, так ненавидите друг друга?» – этот вопрос непременно возникает у них при работе с нашими текстами.)

У нас и в речи – крайности: либо чудовищная грубость, находящая выражение в том же мате, либо холуйское сюсюканье, сплошные диминутивы да словоерсы. А нормальную речь услышишь редко. Эту ненормальность хорошо ощущают наши дети. Они острее воспринимают ругань, прошедшие через наши приюты и детские дома говорят, что это самое ужасное, что им запомнилось.

Послушайте наших детей (не приютских тоже) об их общении со взрослыми, в них сплошь «А потом дядя стал ругаться….» да «А потом тетя стала ругаться…», ибо без ругани взрослые не обходятся. А что это такое – ругань? Тоже очень трудное для перевода слово, это отечественная манера общения, в которой непременно надо выразить свое неуважение собеседнику языковыми средствами.

Тяга к крайностям, упоение собственным скотством – вещь давняя и непривлекательная. Еще до «Вех» В.С. Соловьев вопрошал: «Неужели между скотоподобием и адским изуверством нет третьего, истинно человеческого пути для русского мужика? Неужели Россия обречена на нравственную засуху...?» (В. С. Соловьев. Сочинения в двух томах. Т.2, М., 1989, с. 625). Этот же вопрос задают и в наши дни.

Тяга к крайностям объясняет симпатию, которую вызывают в России радикалы – в философии, политике, даже в экономике, где трезвый подход особенно необходим. Так нет же – и там в перестройку за преобразования взялись чрезвычайно решительные люди, что привело к тяжелым последствиям. Так и шатаемся из стороны в сторону: то «все что не разрешено – запрещено», то «все, что не запрещено – разрешено», а мудрой середины нет как нет. А если нет середины, то нет и культуры. Паскаль давно сказал что-то вроде того, что кто вне середины, тот вне человечества.

Часто тягу к неуважению, вечное нарушение правил объявляют творческим порывом – якобы в таком вот «Чертогоне» проявляется высшая духовность. Иногда, возможно, проявляется. Но чаще здесь проявляется пренебрежение к установившемуся порядку вещей, к норме, к людям вообще. Земное в глазах такого максималиста не имеет никакой ценности, заниматься его улучшением недостойно «высокого предназначения человека». Давно было сказано (балериной Карсавиной), что Россия – страна великой культуры, но она же и страна великого бескультурья.

Неубедительны попытки выдать эти неприглядные вещи за простоту натуры. Сама по себе простота действительно не порок, она, вопреки пословице, отнюдь не хуже воровства. Незатейливость натуры даже привлекательна – если она не содержит в себе озлобленности.

Хамство пытаются выдать за искренность – Фазиль Искандер сказал как-то, что хамство есть необработанная искренность, но это скорее удачное mot, чем серьезная дефиниция. Да, наглец у нас любит выдать себя за правдоруба, который любому может сказать все, что думает. Однако цивилизованность как раз и состоит в «обработанности», в том, что не все признается годным для озвучивания, что есть запретные или полузапретные зоны, куда лучше не углубляться, если не хочешь прослыть наглецом, невоспитанным человеком, наконец. Библейский Хам, рассказав братьям о наготе отца, тоже сказал сущую правду – за что и понес наказание.

Как ни грустно, но столь ценимая у нас несгибаемость, одинаково щедро представленная и у Ленина, и у Солженицына, состоит в теснейшем родстве с хамством. Само слово «компромисс» у нас чуть ли не ругательное, а отзыв «Ему приходилось идти на компромиссы» звучит осуждающе. Хама у нас нередко норовят выдать за человека твердых убеждений, который отстаивает их, несмотря ни на что. Если бы! На самом деле хам просто не приемлет права другого человека на свои убеждения, о чем и сообщает не обинуясь.

Тут следует помянуть и прославленную широту натуры, которую часто выводят из бескрайних русских просторов. Е.Н. Трубецкой писал: «Равнинный степной характер нашей страны наложил свою печать на нашу историю. В природе нашей равнины есть какая-то ненависть ко всему, что перерастает плоскость, ко всему, что слишком возвышается над окружающим. Эта ненависть составляет злой рок нашей жизни. Она периодически сравнивала с землей все то, что над нею вырастало» (Е.Н.Трубецкой. О христианском отношении к современным событиям. «Новый мир». 1990, №7, с.100). История России в ХХ была особенно богата такими «сравниваниями».

Наряду с этим у нас представлена и тяга к героизму, столь детально разобранная в тех же «Вехах», где С.Н Булгаков писал в статье «Героизм и подвижничество», что у нас предпочитают «не обеспеченный минимум, но героический максимум». И еще он утверждал, что «героизм, как распространенное мироотношение, есть начало не собирающее, но разъединяющее, он создает не сотрудников, но соперников», он непригоден «для выработки устойчивой, дисциплинированной, работоспособной личности, держащейся на своих ногах, а не на волне общественной истерики, которая затем сменяется упадком» (Вехи. Из глубины. М.,1991, с. 47, 57).

Прозорливо замечено, что глубоко несчастна страна, постоянно испытывающая потребность в героизме и в героях. У нас хорошо с героями, но плохо с теми, кого презрительно именуют «обывателями», хотя только они – подлинные созидатели, основа стабильности и благополучия.

И ничто пока не свидетельствует о том, что это давно диагностированная болезнь будет уврачевана. Напротив, все, сказанное нашими лучшими умами о неодолимой тяге показать свою невоспитанность и выразить непочтение ко всему упорядоченному, сохраняет свою силу. И по-прежнему наибольшей популярностью пользуется все то, что наиболее эффективно способствует этому, а потому на первом месте и впредь будут те, кому неведомо уважение.

И повторение «окаянных дней» отнюдь не исключено.