Deprecated: Function split() is deprecated in /home/mirtru/gazeta/content/index.php on line 221
НАСТИН ДОМ / Интернет-газета «Мирт»
Главная / Статьи / Творчество / НАСТИН ДОМ

    Родители со старшей Настей прибыли сюда из Костромы по вербовке на разрушенный в войну мельничный завод, а мы с Санькой родились уже здесь. Такого народу, как мы, на заводе набралось больше, чем могли вместить оставшиеся от финнов жилища, и родители поселились в старой финской бане.

    О прежней жизни и довоенной истории этих мест у поселенцев говорить было не принято. Нам с Санькой, рожденным тут, тоже могло бы казаться, что мы жили здесь всегда, если бы не Настя. Старшая, сокращая дорогу в центр, в магазин, водила нас через старое кладбище, где с трудом по слогам и дрогнувшим голосом на бегу разбирала нерусские имена, выбитые на древних, покосившихся камнях: "Миття Петри и Йоханна, Куусинен Авраам..." Этот финн с библейским именем почему-то больше других волновал наше воображение.

    Когда Настя замечала, что недостает очередной финской плиты, — видно, жители опять приспособили под какие-то хозяйственные нужды — она останавливалась у развороченной ямы, что-то шептала про себя, и по лицу ее текли слезы. Старшая приехала сюда верующей, такой воспитала ее наша костромская бабушка, которую мы с Санькой в живых уже не застали. Рыжеволосый любимчик отца обзывал Настю монашкой и поддразнивал, что кладбище скоро насовсем снесут, потому что эта территория теперь наша. В Саньке жил хозяин.

    Неосвоенный участок финской территории, не дававший Саньке покоя, находился в лесу за разрушенной плотиной. Все знали, что в глубине леса, на поляне стоит совершенно пустой финский дом. Но никто его не заселял. Мама, собирая грибы, случайно на него набрела. Мы с Санькой тогда считались еще маленькими для собирания грибов в дальнем лесу и прочесывали ближний, так что к обеду там не оставалось даже сыроежек. Высушенные, засоленные и замаринованные грибы весь год кормили небогатых и не очень сытых поселян.

    Дальний лес и затерянный в нем дом были для нас вроде "черной простыни, по воздуху летающей" — одним из безотчетных детских страхов. Мама говорила, что до дома этого добираться по болоту нелегко и что многих покружило в этих топях, а кто-то и вовсе не вышел. Санька от ее слов напыживался, как храбрый воробей: "Мам, а мам, если что, я сам вас выведу". При этом он засучивал рукава и "блестел" компасом. Этим летом отец учил нас ориентироваться на местности, показывал работу диковинного прибора, чтобы мы не потерялись в лесу и домой всегда могли вернуться.

    Замечая Санькин интерес к дому на болоте, Настя с огорчением и строго спрашивала: "Зачем тебе этот дом? Хочешь там все разворошить?" Санька чесал в рыжем, как у отца, затылке и молча сопел.



    - Проведаем что ли? — неожиданно предложила мама. Мы, гуляющие с корзинами по лесу, замерли, понимая, что все эти разговоры и страшные сказки о доме сейчас закончатся тем, что мы переступим невидимую запретную черту и пойдем к нему.

    Мама привязала к поясу конец фартука, чтобы не бродить впустую и собирать в него. У нее было чутье на грибы, ее большая корзина быстро наполнялась, а она все находила и находила.

    Когда ходили по грибы, мама с Настей всегда сравнивали лес с тем, который остался в Костроме.

    - Иволга, как у нас там, — говорила мама, когда над нами с протяжными всхлипами пролетала птица.

    - Мрачно здесь, — отвечала не то на мамины слова, не то на плач птицы Настя.

    Мама старалась узнавать в темных елках далекое и родное. Настя никак не могла сродниться с окружающей природой. Там, где она родилась, леса были лиственными сквозными, а здесь сомкнувшиеся над нашими головами ели едва пропускали солнечный свет.

    Свет стал пробиваться смелее, деревья поредели, вот-вот перед нашими нетерпеливыми взорами откроется поляна с таинственным домом. Неожиданно снова раздалось протяжное птичье всхлипывание, совсем рядом.

    - Зовет словно, — прошептала Настя, имея в виду костромскую птицу. Свет с поляны отразился на ее бледном лице, повязанном платком по самые брови.

    - Это тебя Авраам твой зовет, монашка! — ухмыльнулся Санька.

    Большая поляна вся была залита солнечным светом. Небо над ней было чистое, только с края наплывало одинокое легкое облачко. После мрака леса оно казалось удивительным. Но в еще большее изумление повергла нас сама поляна. Никакого дома на ней не было. Нашему взору предстало пожарище.

    - Когда ты последний раз была здесь, мать? — тоном отца спросил Санька.

    Она от растерянности не нашлась что ему ответить. Санька не стал дожидаться ее оправданий, бросившись носком сапога раскапывать опавшую листву, ворошить обгоревшие доски, битые стекла — не попадутся ли патроны. Он, точно ищейка, приостанавливался, принюхивался, пристально вглядывался в землю. Ему не хотелось возвращаться без трофеев. Но его старания найти что-то ценное никак не могли увенчаться успехом. Он с нескрываемым раздражением оглядел поляну и произнес:

    - В какую глухомань забрался твой Авраам, Настька!

    Выжженная земля не хранила никаких богатств, кроме следов чьих-то сапог. Следы обнаруживались повсюду, и все они были направлены от дома в нашу сторону, в лес. И оттого что они растворялись рядом с нами, в том самом месте, где мы застыли от вида выгоревшего дома, казалось, что бежавшие с пожара люди затаились где-то рядом с нами.

    Живо вспомнились рассказы отца, который воевал здесь когда-то. Самой большой опасностью для наших бойцов были попрятавшиеся на деревьях финские солдаты, которые потом прыгали сверху внезапно, как рыси. Заскрипела болтавшаяся на одной петле рама, ветер поднял в воздух ворох листьев, всхлипнула в очередной раз птица, и мы, не сговариваясь, побежали мимо покосившегося столба — через границу сгоревшего государства.

    Мама повела старой, выбитой в земле финской тропинкой, которой она всегда возвращалась отсюда. Поспешая, она едва не налетела на Саньку, словно выросшего перед ней. Ее бег остановил тяжелый исподлобья взгляд сына — так смотрел его отец, когда был недоволен. Не сказав ни слова, Санька свернул к зарослям черники.

    - Можно и так, короче будет, — согласилась мама, она хорошо знала, если наши мужчины сдвигают брови, им лучше не перечить.

    Мы побрели за Санькой от одного черничного куста к другому.

    - От кого бежали-то? — с набитым черникой ртом зло посмеивался над нами Санька.

    Редкие поначалу кусты черники погустели, крупные, как виноградины, поздние ягоды, лежащие на мху, точно бархатно-черный ковер устилали дорогу. Вот и болото. То самое, из которого мы недавно вышли. От запаха багульника закружилась голова. Стоило только остановиться, как в лицо и руки впивались кровососы-комары, но мы все еще бросали и бросали горстями ягоды в рот. Наверное, автоматически — так мы заедали потрясение. Стало ясно, что вот уже час, как кружим вокруг дома и никак не можем оторваться от него. Дом не хотел отпускать. Корзины в наших руках сразу отяжелели.

    Непонятно, зачем мы вдруг заговорили об этом финне, Аврааме, точно желая выяснить, каким нравом он отличался, почему не побоялся поселиться в этой глуши.

    - Богатый, гад, был, — сказал Санька.

    - Наверное, это была его дача, он жил здесь летом, — вторила я ему.

    Мама недоверчиво покачивала головой, а мы, желая ей доказать, показывали в сторону бывших дома и двора, где под слежавшимися ржавыми листьями в приплюснутых временем кучах мусора угадывались очертания хозяйственных построек. Над завалами кирпичей возвышались две стройные трубы, одна из которых, наверное, ранее принадлежала бане. А глубокая яма у самого леса, зияющая своим открытым черным ртом, наверняка была некогда большим погребом. Порядок, который царил тут в старые времена, проявлялся даже через разруху.

    — Он был хозяин, — признала мама.

    - Капиталист, — возмутился Санька, -какой домище отгрохал.

    Может, он был и прав. Судя по высоте трубы, дом финна Авраама ни в какое сравнение не шел с банькой, где родились я и Санька. Особенно если знать, что еще до нашего рождения мама, чтоб банька была похожа на человеческое жилье, прорубила в глухих стенах окна. Она освоила и множество других мужских работ. У отца после ранения стала сохнуть рука, и он был только советчик.



    Мама выбросила из корзины и фартука ненужные уже грибы, привлеченная остатками капиталистического хозяйства. Очаг дома был основательно завален мусором. Очаги, хоть русский, хоть финский, везде одинаковые. Знала она эти очаги, не хуже печника научилась "слушать" печь и дымоход в нашей баньке прочищала самостоятельно. Пожарищ за свою жизнь тоже насмотрелась. Но в этом ей чего-то недоставало. Как Саньке хотелось патронов, так маме теперь какой-нибудь утвари, близкой хозяйкиной душе, пусть даже пламенем изуродованной до неузнаваемости: чугунка, ножа, топора, тазика, хоть черепка, служившего для тепла человеческой жизни. Но нигде не было ничего, одни проржавленные гвозди, обуглившиеся доски. Этот дом сгорел уже нежилым.

    - Сам чертов Авраам сжег, чтоб нам не досталось, — догадался Санька и, выбираясь из развалин, жахнул кулаком по печально скрипнувшей раме. Тут же все ветхое и каким-то чудом держащееся обрушилось на него.

    - Ма-а-а, — вопил Санька по-ребячьи из-под обломков стены.

    Мы бросились вызволять его. Он сидел весь грязный и в крови, у него сильно кровоточила кисть. Сквозь рыжину затылка чернела огромная шишка, его сильно ударило доской. Настя сняла свой белый платок, пытаясь перевязать ему рану, но он вырывался, увлекая нас за собой в бегство, подальше от страшного дома.

    В черничнике у ручья, откуда финн, наверное, брал воду, мама приказала остановиться и перевязала Санькину руку, разорвав Настин платок, совсем без платка в лесу нельзя было.

    Отец чуть ли не с пеленок внушал Саньке, что плакать недостойно солдата, и сын хорошо усвоил урок отца. Но тут я впервые видела, как брат, забыв о наставлениях, совсем как девчонка, беззвучно размазывает слезы по щекам. Я знала, это не от боли и вида крови, это от страха и стыда, ведь Санька дважды бежал с пожарища проклятого ненавистного финского капиталиста.



    Маленькое облачко превратилось в огромную синюю тучу, упали первые капли дождя. В быстро надвигающихся сумерках мы едва различали тропинку, теряющуюся в черничнике. Мама и Санька шли первыми, мы с Настей обречено плелись в хвосте. Я почему-то была уверена, что дом еще раз вернет нас к себе.

    - Ты не бойся, но знай, — шептала мне Настя, — мы всю жизнь будем к нему возвращаться и даже наши дети.

    - Какие еще дети, Настя? Что ты чепуху городишь, — сердилась я.

    - У тебя родятся здесь дети, — умиротворенным голосом, словно мы не по темном лесу брели, спотыкаясь, а сидели себе дома у теплой печки, продолжала пророчить Настя. — И они тоже будут сюда возвращаться. Всю жизнь. Пока Господь не усмотрит.

    - Заткнись ты, — в отчаянии крикнул Санька, заслышав, как сестра упоминает Бога, и тут же едва не упал, налетев на мать.

    Мама резко остановилась, вглядываясь между деревьями. Ей привиделись проблески света. Она развернула нас, чтобы и мы всмотрелись, не свет ли впереди. И все мы, напряженно глядящие, панически боялась только одного, что снова увидим пожарище, трубу, остатки очага, в котором некто зажег огонь...

    Санька тряс и вертел в руках компас, пытаясь понять, не повредился ли прибор от толчков и падений, способен ли он показать верное направление. Со всех сторон одинаково сумрачно и безмолвно нас окружали деревья. Я первой рухнула под дерево, за мной Настя. Санька, страшась наступающей ночи, дождя, холода и морщась от боли, приказывал нам не спать, поднимал нас за руки силой.

    Настя уже не реагировала на его вопли и мамино жалкое лицо. Она одна из нас была спокойной, хоть устала не меньше. Прижимаясь к ней плотнее, я чувствовала Настину отрешенность, слышала ее тихие слова, обращенные к Богу, Который, как я догадалась, у нее с финном Авраамом был один. Слова ее были настолько простыми и ясными, что мне хотелось их повторять. Я повторяла их беззвучно за Настей, прося неведомого мне Отца не только за нас, заплутавших в Его лесу, но и за отца, оставшегося дома. И за весь наш поселок — разве люди виноваты, что живут и рожают детей на земле, где сгорел дом Авраама. И даже за тех негодяев, которые уносили с кладбища плиты. И за всех наших с Санькой приятелей.

    Я точно знаю, что мы с Настей в какой-то миг увидели лицо Авраама. Он склонился над нами, говоря: "Спите, спите, отдыхайте, я камин разожгу, чтобы не замерзли, не дам вам пропасть". Мы поняли, что он все-все знал заранее: и что люди придут в его места, и что дом сожгут, и даже что мы в этом лесу заблудимся.



    - Дымом пахнет, — сказала Настя, очнувшись от дремы, расталкивая маму, Саньку и меня. — Вставайте.

    — Бредишь ты, что ли, — ответила мама, — откуда дыму тут быть?

    - Оттуда, — показала Настя в беспредельную тьму.

    Мама, сонно покачав головой, на всякий случай потянула воздух носом. Далекий, едва уловимый, но горьковатый запах действительно угадывался. Мы опять двинулись в путь.

    Мы вышли к дальнему Ворошиловскому озеру, не понимая, как могли сюда попасть. До нашего дома было километров десять. Мы еще боялись поверить в костер на берегу и в запах печеной рыбы, и в рыбаков, и в шалаш, куда они забирались на ночь, чтоб рано поутру проверять сетки с рыбой.

    Черный и бородатый Андрей, старший из рыбаков, слушая нашу сбивчивую повесть, только хмыкал: ну надо же. Про дом он знал, что его сожгли по пьянке охотники, кто-то из его знакомых.

    - О чем же ты плачешь? — удивился Андрей Настиным слезам.

    - О доме.

    - Твой он, что ли? — грубо спросил Андрей и подбросил в костер веток.

    - Не мой, но всю ведь жизнь помнить буду.