Сидя на диване в мансарде своего дома, греясь от тепла печки, я пыталась сочинить что-нибудь толковое, но листы бумаги передо мною оставались младенчески чисты. Я смотрела на них, они — на меня. Время летело, в голове роились интересные идеи, но сюжет ускользал, таял, отзываясь во мне то так то этак, как далекое эхо. Жизнь казалась необъятной бездной, в которой терялись все мои слабые попытки отразить ее.

    Тоска-а! Я бросила ручку и подняла голову.

    Октябрьский черный дождь облизывал окна, оставляя дорожки на стеклах прикосновениями липких языков. Такой больной и противный! Хотелось скрыться от него, перенестись в другой мир, где все залито светом, а не водой. Что надо этому нескончаемому дождю, проточить мою душу?

    Пришлось достать из кладовки сломанный зонтик, открыть его, насколько это было возможно, и отправиться в гости на другой конец Шугозера.

    Шоссе превратилось в мелководную реку, быстро струившуюся под ногами. Ступая по водам, я смотрела на резвые потоки, которые, казалось, подгоняли меня. Изредка на берег реки, по которой я двигалась, выплывал из тьмы тусклый фонарь и, когда я проходила мимо него, будто спрашивал с почтением: "Вы куда это в такую погоду, мадам? Осмелюсь сказать, это нехорошо-с..."

    Знаю. Но дома еще хуже.

    Минут через десять я постучала в знакомое окно. Татьяна, приложив ладонь к стеклу, разглядела мое лицо, открыла с изумлением:

    - Что случилось?

    - Извини за беспокойство, просто у меня ничего не получается.

    - Что не получается?

    - Сюжет.

    - Чего? Какой сюжет? — она посмотрела на меня очень внимательно. (Нехорошо, мадам, в такую погоду...)

    Но, вероятно, смирившись со странностями моей художественной натуры, сказала улыбаясь:

    - Проходи! Попьем чаю!

    Это замечательно, когда горит свет, кипит чайник, и на столе в блюдечке лежат карамельки. Хочется засмеяться, зажмуриться, замурлыкать в кресле от горячего сладкого чая, не прерываясь, приятно болтать. Слова летели невесомые, словно мыльные пузыри, радужные, легкие, они складывались в смешные истории и сюжеты, которые радовали и забавляли, но тут же исчезали бесследно. Мы веселились, потому что было хорошо. Просто и легко.

    - Таня, подкинь идею по-дружески, — наконец обратилась я к подруге с деловым предложением, — сижу вечерами впустую, ничто не приходит в голову. Вернее, приходит, но все не то.

    На полсекунды она задумалась — и ее мгновенно осенило.

    - Вот! — протянула она нечто серое, обгоревшее по краю, взяв его с полки. — Дарю тебе книгу!

    Я взяла.

    В моих руках была Библия. Замызганная, потрепанная, один край обглодан огнем, без переплета... а потому беззащитная и жалкая. Пробежав глазами по темным страницам, первое, что я отметила, — шрифт с буквами "ять", "фета", "i". Дореволюционное издание, царская эпоха, другой мир...

    - Вот это вещь! Откуда она у тебя?

    - Один шугозерский алкаш принес, мол, бери, Татьяна, от моей жены осталось, мне ни к чему. По ней жена молилась, сильно веровала, видно, Господа своего очень любила... Больше родного человека. Всю жизнь Ему посвятила. А я нет, не верую, и не хочу верить... Так и плакал в рюмку, утирался рукавом, поминал.

    Все во мне встрепенулось: вот он сюжет!

    - Она умерла, да?

    - Несколько лет назад. Заболела раком, тяжело, вся высохла, стала худая, так что ходить не могла. Сползет с кровати и молится терпеливо каждый день. От морфия отказалась. И смерть приняла на коленях перед Господом. Когда уже двинуться не могла, попросила мужа, он взял ее с постели, поставил посреди комнаты на колени и держал, пока она молилась. Она сказала: "Прими меня, Христос мой!" — и так при улыбке отошла в небо, отдала Богу душу.

    "Отдала Богу душу — какие простые слова", — с печалью подумала я и спросила:

    - Ты знаешь, как ее звали?

    - Нет. Имени не помню. Мужик ее пьяный, когда рассказывал, много плакал, а имени, скорее всего, не произносил. Да и давно все случилось. Может, знала и забыла.

    Странная бывает тишина... Тишина, которая воцаряется внезапно и пронизывает, как острие, тонко, невыносимо. Тишина, наполненная немыми и настырными вопросами, над которыми думает душа. Что осталось от той страдалицы, тех дней ее и лет, проведенных в муке? Неужели все, что было связано с ней, растворилось, как дыхание, ушло безвозвратно?

    - А муж ее теперь как? — пересилила я тишину.

    - Пьет, живет с молодухой, баба боевая, ядреная. Гуляют, поют — на всю улицу слыхать.

    Лицо дождя с улицы неотступно смотрело на нас, одно лицо во всех окнах. Дождь просился в тепло, к людям, ему тоскливо было за окнами и невыносимо, потому что в дом никогда не пустят.

    - Налить еще чаю?

    - Да, пожалуйста, чуть-чуть.

    Мне представилось, как пойду по дождю домой, и захотелось немного отдалить это время. Почему-то вспомнились фонари. Конечно, на обратном пути они спросят: "Где вы изволили быть?" "В жизни! — отвечу я. — А вы?"

    Прощай подруга, ты дала мне пищу для раздумий. Я вернулась домой, даже не замечая дождя и редких фонарей, чтобы жевать эту пищу и наполняться от нее силой.

    Я сидела на диване в своей мансарде, грелась от печки и трогала старые пепельные листы. Мне казалось, что мои пальцы бегут по следам рук прежней хозяйки Книги, рук, высохших от болезни, легких и горячих, страстно ищущих надежду на этих листах. Следы рук ее хотели многое мне рассказать, будто обрадовавшись, что нашли наконец внимательного исследователя.

    Полистав Книгу, я тут же поняла, что Библию читали неравномерно. Какие-то места особенно часто, они больше других были отмечены следами ищущих пальцев, которые, наверное, то и дело водили по строчкам, чтобы понять их смысл. Какие-то страницы оставались едва ли не склеенными, до них очередь, по всей видимости, так и не дошла.

    Одно из затертых мест звучало: "Жена не властна над своим телом, но муж..." Я перечитала его, наверное, раз десять, и вдруг четко представилось, как повторяла эти загадочные строки та женщина. Повторяла с пытливой настойчивостью, чтобы понять, почему не властна она прогнать своего мужа-алкаша, когда, напившись, он лез к ней со своими грязными словами и невыносимыми ласками. Почему не властна она была избежать побоев своего тела... Все знали, что алкаш сильно бил свою жену, а она никогда не жаловалась. Мне вдруг открылась и трагедия алкаша, который не смог стерпеть, что его жена больше любит Бога, нежели родного мужа.

    Следующее место, по которому много водили пальцами: "Ибо не муж от жены, но жена от мужа; и не муж создан для жены, но жена для мужа". И дальше: "...жена да боится своего мужа". Сколько же раз были читаны эти слова и сколько самых искренних попыток было предпринято, чтобы ответить на вопросы, рожденные в ее истерзанной душе этими словами. Ответить не теоретически, а самой своею жизнью.

    А вот и решение, которое она давно, видимо, приняла и исполняла твердо, несмотря на то, что израненная неотвеченными вопросами душа, таяла, как свечка. Решение вынесено из другого затертого едва ли не до дыр места, ноготь прочертил глубокие линии под строчками: "Также и вы, жены, повинуйтесь своим мужьям, чтобы те из них, которые не покоряются слову, житием жен своих без слова приобретаемы были, когда увидят ваше чистое, богобоязненное житие".

    Я замерла от пронзительного открытия: она жизнь свою принесла в жертву, чтобы приобрести для Бога мужа. А он... Неужели напрасна жертва?

    Сюжет опять развалился. Вместо него остался один большой вопрос. Но, кажется, и на него эта отдавшая Богу душу дала мне ответ очередным затертым местом полуразвалившейся Библии: "Буду петь Господу во всю жизнь мою, буду петь Богу моему, доколе есть..."