О, преславное чудесе Божьего творения!

Где хляби водные и тверди земные соединяются, где почва зыбится, а по моховому ковру можно ходить по воде, как посуху, где зеленая трава означивает яму бездонную, а трава пожухлая и худая – надежный остров, где живут дивные растения, поедающие летающих тварей, где из жижи черной как смоль вырастают цветы белее самой белизны, - тебе, верховное сфагновое болото, пою я эту песнь.

Германцы зовут тебя das Moor, почти море, а они знают толк в болотах. Если бы в Северной Европе было бы возможно соединить все болота в одно, получилось бы море обширнее Балтийского. А есть еще громадные болота Сибири и Канады.

Есть еще южные, низовые болота, но не о них сейчас поведем мы речь.

Латиняне зовут тебя palus, болотный мир paluster, и когда я был совсем молодой, то был уверен, что наше петербургское Полюстрово означает близость к полюсу и некий полуостров в полярном море, в скалах которого бьют источники лечебной воды, пригодные для всех обстоятельств жизни.

Но мое личное знакомство с тобой началось намного раньше, о болото! Лет восемь или девять нам было, послевоенным отрокам славного сельца Выры, когда наши бабушки отрядили нас в первую болотную экспедицию. На шеи нам были повешены литровые банки на веревочке и приказано было с пустыми банками домой не возвращаться.

Стояла дивная пора середы июля, разноцветное болото мрело перед нами каким-то фиолетовым или сиреневым сиянием, а посреди зеленого, белого, багрового и оранжевого мха поднимались к нам, тянулись к нам на своих тонких стеблях дивные ягоды янтарного цвета. Я съел их несколько и понял, что никогда в жизни, если бы Господь сподобил меня и всю вселенную объехать, - никогда я не буду вкушать ничего более сладостного и радостного, чем эта болотная ягода.

Это была морошка. Мистическая ягода белых ночей и бездонных болот, я не один был влюблен в тебя. Моя бабушка и мои тетки признавались, что никогда не варили варений из морошки потому лишь, что все ее съедали сырую, живьем – не было сил удержаться.

Взрослые тогда, в те строгие послевоенные сороковые, не ходили за ягодами, их поставляли мы, отроча, и половина нашего короткого лета проходила на болоте – царственную морошку сменяла благородная гоноболь, пьяника, за ней следовали брусника и клюква.

Мы научились купаться в коварных болотных окнах, пить торфяную, необыкновенно вкусную воду и наблюдать за тем, как хищная росянка ловит и пожирает комарика, которого мы же ей подсовывали. Мы уже знали, что когда проваливаешься сквозь тонкий моховой покров в пучину, нужно не месить ногами попусту, а ложиться на спину и, работая локтями, аккуратно освобождать ноги. Мы ведали, что сохранившиеся темные болотные озерца, где вода густа и черна, как деготь, - эти озерца бездонны, все попытки наши измерить их глубину с помощью шестов ни к чему не привели. И была эта вода страшна и притягательная: так подмывало нырнуть в эту темную бездну и увидеть болото снизу – как на этой воде плавают сросшиеся торфяные острова и какая там, внизу, идет тайная жизнь.

Я так и не нырнул ни разу в эти болотные озера. Купались же мы так – нужно было выбрать средней величины «окно», покрытое нежнейшей зеленью травки и поблескивающее глазками воды, к нему приблизиться, лечь и, ногами вперед, на спине, локтями работая, наползать на «окно», оставляя на кочке только голову.

Тотчас тело начинало погружаться в теплую и пахучую воду, на какое-то время оно, тело, вообще переставало существовать и отрок мог насладиться ощущением полной невесомости.

Опасно это не было: погружение происходило до определенного предела, тело зависало на мягчайшем мхе, чуть покрытое водой. Так можно было лежать часами, но что может быть непоседливее тебя самого, когда тебе девять лет!

Мир болота полон чудес: один приятель поймал ужа, другой обнаружил слетка неясыти – сова таращит огромные слепые глаза, щелкает клювом и шипит по-кошачьи.

Позже, подросши, я таскал на эти болота своих друзей и своих девушек, заставляя их восхищаться разноцветьем мхов и таинством темных вод, и уже по тому, как болото принимает нового человека, пытался вычислить его глубинное сущее.

Я любил болото и всем своим существом чувствовал, что тоже любим им. Я любил его спокойствие, его тишину, его красоту и ту разлитую в нем сладкую тоску, на которую так отзывчиво русское сердце: кажется, вот, болото вздохнет, и явятся на его просторах счастливые берендеи, льноволосые девушки с синими глазами поведут хоровод и станут бросать в темные воды венки нарциссов, гадая о суженном.

По краешку болот, в сыром разнолесье росли и растут по сей день дивные лесные орхидеи с таинственными именами: ятрышник пятнистый, любка двулистная, ночная фиалка. Этот невзрачный бледно-зеленый цветок обладает таким ароматом, в сравнении с которым ландыш груб, а роза вульгарна.

В ночь на день рождения матери я садился на велосипед и ехал к ближнему «круглому» болотцу, чтобы набрать букетик этих цветов, которые источают аромат только по ночам, и поставить их на столик у изголовья материнской кровати.

Однажды, на краю болота, в темной лужице воды в июльскую ночь я увидел чудо. Чудо было огромным цветком из одного лепестка, и этот лепесток светился зеленоватым светом так, что, кажется, все освещал вокруг себя. С трепетом и восторгом я сорвал это диво и поспешил домой, - поставить его в воду и утром поразить домашних. Но каково же было разочарование увидеть поутру блеклое и полувялое нечто, ничего общего не имеющее со вчерашним откровением! Этот цветок называется белокрыльник болотный, и никогда, слышите, - никогда не убивайте его, любуйтесь чудом въявь, в его стихии.

Когда наступил период познания мира, когда закончилась суета молодости, болото стало открывать свои потаенные кладовые – сначала малые, а потом и побольше. Я увидел разницу в рядом лежащих болотах, даже растения здесь были различны, и запахи, и звуки.

На одном обильно цвел багульник, пьянящим ароматом своим заглушая все, на другом плаун булавовидный, этот реликт древних лесов, гордо поднимал свои головы, а рядом с ним в мирном соседстве росла тундровая карликовая березка – растеньице в 40 сантиметров высотой, точно пришедшая сюда с японской выставки искусства бонсай.

Одно болото затоплено цветущим все лето болотным вереском, его фиолетовые цветы дают темный целебный нектар и мириады насекомых упиваются им. Другое поверх мха все подернуто щетиной болотной щучки, но там самая крупная и самая вкусная клюква – под защитой колючей и густой травы она чувствует себя в большой безопасности.

На третьем заросли вороники – ягоды не менее полезной, чем брусника, но водянистой, «никакой» на вкус; на ней чаще всего пасутся рябчики, а эти ребята знаю толк в ягоде!

И везде, повсюду – мхи, мхи, самый знаменитый из которых, сфагнум, утеплил в бревенчатых срубах всю северную Русь. Потом оказалось, что по количеству растительного белка он превышает зерно и им можно питаться. Потом оказалось еще, что по бактерицидным свойствам своим он сравни йодной настойке. Что завтра отыщут пытливые головы в этом скромном растении, можно только предполагать, но можно не сомневаться, что отыщут.

До середины семидесятых годов страна боролась с болотами, пытаясь их осушить и одеть лесом. В результате мы получили чудовищные подпочвенные пожары, когда выгорали и обрушивались десятки квадратных километров земли.

С середины семидесятых стали появляться статьи о болотах, об их роли в экосистемах и их уникальности. Оказалось, что болота одного региона связаны подземными протоками в единое целое, что соседи «подпитывают» усыхающего соседа, давая ему возможность перестроиться, приспособиться к новым условиям. Оказалось, что «корни» болот, эти водные отростки достигают глубины полутора километров, и вода, профильтрованная мхами, будет направлено на питание всех родников и источников земли по одним этим водам ведомым горизонтам.

Но больше всего поражали рассказы о болотных самородных рудах. Этот невероятный дар северной природы, о котором нынче почти все забыли, когда-то и на протяжении веков, был единственным источником получения своего, не привозного металла.

Давным-давно, когда Господь еще не сотворил Адама, а лишь подготавливал планету к его, Адама, проживанию, когда земля еще лепилась из скал, воды и льда, когда поднималась и опускалась твердь, и снова поднималась, когда приходили и уходили моря, а на их месте вздымались горы, - в те библейские времена огромные ледники, набрав силы в Заполярье, срывали высокие скандинавские горы и, перемалывая их, тащили на юг, размазывая обкатанные куски скал, щебень и песок по Великой Русской равнине. В горах Скандинавии много было рудных жил железа, меди и серебра, и жилы эти вместе с породой тащил ледник на юг, оставляя их там, где застанет его очередное потепление. Перемолотая руда, промытая водой, собиралась на дне древних озер, ставших болотами. Она слеплялась в небольшие шарики, конкреции, и шарики эти наполняли собой низменные места болот, и наполнения эти было порой весьма обширны.

Человек искал их и находил. Гуляли тогда по Руси люди необыкновенной профессии: лозоходцы, рудознатцы, и каждый из них имел дар свыше искать свое – одни искали воду там, где ее нет, другие искали железо, были и такие, кто искал серебро и золото. Вооружением этих людей была свежесрезанная ивовая рогатинка, за концы ее взяв, осторожно шел человек по местности, думая лишь о том, что ему надлежало найти. В нужном месте рогатинка начинала биться в руках, - оставалось забить тут колышек и начинать копать.

В случае с болотной рудой копать, конечно, было не нужно, с сооруженного помоста черпали руду специальными ковшами. Эти бурые шарики были почти чистый окисел железа плюс марганец – идеальное сырье для примитивной древесной доменки-железноварни. Получалась ни сталь, ни чугун, а нечто среднее – чугун ковкий, дивный металл, который и не ржавел, как чугун, и ковался, как сталь.

В веке восемнадцатом, когда Россия восхотела стать и на море великой, не только на суше – огромное количество металла стало потребно для строительства кораблей, и преуспел в этом разворотливый и настырный псковский мужичок. Он и руду искал, и доменки ставил, и ковал для Адмиралтейства потребный крепеж, за получил почетную кличку «скобарь». Особо ценились нашей российской работы якоря из болотного металла: в Роттердаме за два больших (для линейных кораблей) якоря давали один средних величин корабль! Правда, изготовить такой, в косую сажень высотой якорь было делом непростым.

Гораздо реже железных встречались в болотах отложения медных руд. И уж вовсе редко – серебряных. Но – встречались. Есть серьезное предположение, что медный завод в верховьях Оредежа, называемый Чикинским по последним владельцам, в начале своего основания работал именно на таких болотных медных конкрециях. Их, естественно, быстро вычерпали, и Чикины пользовались привозной медью, благо Варшавская железная дорога была уже построена.

Итак, воздадим тебе честь и славу, родная Палюстра!

В семье трех земных стихий ты – чадо двух первых, чадо Посейдона и Геи, и славно предназначение твое – поить и пестовать ручьи, реки и озера, около которых живет и кормится человек.

Живи же и здравствуй на многие века, болото, и да пребудет благословение Божье и человеческое на тебе!