Недавно мне посчастливилось быть в Выборге на церковной театральной постановке по знаменитому роману Виктора Гюго «Отверженные». Показывался, естественно, не весь грандиозный роман, а до того момента, как бывший каторжник Жан Вальжан, духовно преобразившийся после встречи с епископом, уводит с собой маленькую Козетту – от злобных и жадных Тенардье – в иной мир. Как сказано в романе: «Ей казалось, будто рядом с ней идет Сам Господь Бог».

Любительская постановка – особое явление. Самое интересное – видеть старых друзей, которых знаю, наверное, лет двадцать. Одних помню молодыми, других – вообще младенцами, как, например, рослых подростков – Пашу и Илюшу, - в роли жандармов, которые тащат упирающегося Жана Вальжана к епископу на суд. Паша и Илюша – сыновья Бориса, храбро взявшегося за исполнение главной роли Вальжана. Давно ли Паша и Илюша ползали, боролись за право сесть на колени строго отца? Теперь вон какие вымахали! Но, на мой взгляд, они слишком почтительно обращались с каторжником! Сказывался авторитет отца?

Вячеслав Морозов, пастор церкви, прочитал «Отверженных» в 14 лет, это был 1969 год, время, когда верующие разыскивали старые издания христианских книг, без купюр советской цензуры, уничтожавшей в те годы все «про Бога». Я читала роман еще раньше, в военные годы. Мы тогда пользовались библиотекой из бабушкиного сундука, книги были дореволюционных изданий, в красивых тисненных переплетах. Потом они куда-то подевались, то ли бабушка сожгла их в буржуйке, то ли обменяла на барахолке на хлеб, не помню.

Но вот что интересно. Жалкий дистрофик в последней стадии, но я все понимала. Когда перечитывала роман много позже, по курсу зарубежной литературы в университете, то отлично помнила те сцены, над которыми плакала, переживала. И как Жан Вальжан несет бездыханное тело Мариуса, возлюбленного Козетты, по смрадным клоакам подземного Парижа, а за ним крадется Тенардье, надеясь поживиться. И сцену, где Вальжан умирает, а к нему спешно едут Козетта с Мариусом, а я переживала, вдруг они не успеют…

Кто сейчас читает Гюго или Диккенса? Кто-то вспомнит свое детство и юность, вроде меня? В зале, когда шел спектакль, сидело много тех, кто и не держал роман в руках. Хорошо, что Слава Морозов выразительно и проникновенно читал текст от автора, чтобы зрители понимали все происходящее, заодно и слушали прекрасный текст писателя.

Соседка справа от меня простодушно удивлялась вслух над странными действиями и словами епископа, когда тот подарил прохожему не только столовое серебро, но и два старинных серебряных подсвечника… Произошло то, что перевернуло весь внутренний мир бывшего каторжника… Жан Вальжан стал другим человеком. Потом он у постели умирающей Фантины дает обещание разыскать и взять к себе на воспитанию маленькую Козетту, забитую супругами Тенардье…

Думаю, немногие в зале поняли торжественные слова епископа: «Жан Вальжан, брат мой! Вы более не принадлежите злу, вы принадлежите добру. Я покупаю у вас вашу душу. Я отнимаю ее у черных мыслей и духа тьмы и передаю ее Богу».

По роду своей журналистской и церковной деятельности мне часто приходится слушать и читать свидетельства покаявшихся людей. В Луге, где живу летом, при местной церкви есть реабилитационный центр и почти на каждом собрании слышишь выступления бывших бомжей, зэков, наркоманов. Как правило, довольно ярко рассказывается о прошлой жизни, только дивишься, сколько всего успела за короткое время всего натворить девушка, очень даже симпатичная с виду. Впрочем, когда приглядишься, следы «веселой» жизни все же видны, «печать» есть.

Это вспомнилось к тому, что люди очень редко могут описать, проанализировать свое обращение к Господу, тот таинственный и невидимый со стороны поворот от тьмы к свету.

Французскому писателю Виктору Гюго, видимо, пришлось пережить многое. Роман он писал в изгнании, наверное, это идеальное место и время для подобных сочинений?

Ф. М. Достоевский чрезвычайно высоко ценил «Отверженных», уничижительно считал, что ему никогда не создать такого героя. Вальжан, по мнению Достоевского, возбуждает симпатию по ужасному своему несчастью и несправедливости к нему обществу: «У меня ничего нет подобного, ничего решительно и потому боюсь страшно, что будет положительная неудача».

Образ Раскольникова, Мити Карамазова – совсем другие типы, но мысль примерно та же – страдания очищают человека. Мы с вами знаем на своем собственном опыте – страдания сами по себе, без обращения к Господу – могут быть бесполезны и даже озлоблять человека.

Еще мне хотелось бы думать, что другой мой любимый писатель И.С. Тургенев, друживший с Виктором Гюго, возможно, не раз беседовал с ним о Боге, покаянии, судьбах.

После спектакля мы немного посидели за чаем с артистами. Все – молодежь, за исключением Бориса Михайловича Краскова – Жана Вальжана. Как вы догадываетесь, я сразу спросила: кто из вас после или во время репетиций взял почитать роман Гюго, не испугавшись двух томов? Не надеялась на ответ, но одна рука все же поднялась.

Правда, все закричали, что видели французский фильм с Жаном Габеном в главной роли. И то хорошо, хотя считаю, что никакая экранизация не бывает лучше подлинника. Литература – это особый жанр, над книжкой – и подумаешь, и вернешься, снова перечитаешь. Помню, как принесла моим деловым внукам потрепанный том «Отверженных» и как они заныли, увидев толщину книги. Почитала, естественно, отрывки. Слез не увидела. И до самого конца не дочитали. При всем их уважительном отношении к классике.

Считается, что век книг прошел. Особенно тех, где предлагается переживать. Тот же мой 13-летний внук с удовольствием читает скучные, на мой взгляд, книги Вальтера Скотта. Но там – информация, сведения по истории! Что им до переживаний Козетты, когда она несет тяжеленное ведро воды в страшном темном лесу?

Вспоминаю моих студентов, будущих теологов. Читали строго по программе – для написания рефератов – только в виртуальном исполнении, на мониторе компьютера. Простите меня за старомодность, но книга и светящийся экран, на мой взгляд, не одно и то же. Это все равно, как я до сих пор пишу письма и над чем подсмеивается мой зять, а пишу я ручкой, на бумаге, покупаю конверт, иду на почту. И жду ответа – такого же старомодного человеческого письма.

Письмо – это дыхание, мысли, слезы человека, а смс – всего лишь сообщение. Доехал. Получил. Умер. Запись – стереть, забыть.

Да, письмо тоже недолговечно, да и интересно оно только мне. Письма великих – того же Достоевского или Тургенева можно перечитывать как литературное творчество.

Конечно, прогресс есть прогресс. Но жаль тех, кто ни разу не плакал вместе с нежной Флоренс (Диккенс, «Домби и сын»), не переживал с маленьким Пипом и его другом-каторжником (Диккенс, «Большие надежды»), кто не радовался с мальчиком и его завоеванием свирепого деда («Маленький лорд Фунтлерой»). Хороших старых книг много.

Когда внук приходит ко мне обедать, всегда интересуюсь уроками литературы. Сейчас они проходят «Шинель» Гоголя. Спрашиваю, жалко ему Акакия Акакиевича или досадно, что Башмачкин только и думает про новую шинель?

Внук – умный мальчик, но он как бы и не понял моего вопроса, потом терпеливо объяснил, как малограмотной: «Бабушка, при чем тут жалко-не жалко?! Учительница задает вопросы – мы отвечаем. При чем тут жалость?»

В самом деле, не при чем. Атавизм. Нерационально. Тогда Л.Н. Толстой был точно «с приветом», если он плакал после того, как написал сцену гибели Анны Карениной. И долго ходил подавленный, словно потерял очень близкого человека…

Пользуясь случаем, рекомендую почитать мою хрестоматию «Козетта, Робинзон, Дон Кихот и все, все, все» («Библия для всех», 2006), где под одной обложкой собраны отрывки из произведений зарубежных писателей, тех, кто прямо или косвенно творили с христианским пониманием. Собрала то, что любила в детстве или полюбила позже – про кошку Томасину, про веселую Поллиану, про мудрую бабушку и внучку Аниту, которая никак не могла простить обидчика и многое другое.

Отрывки – это как салат для аппетита. Имею надежду, что кто-то потом возьмет в библиотеке и саму книгу.