В 1621 году в Чехии разразилась война между сторонниками католического императора Фердинанда и «моравскими братьями» - немногочисленными чешскими протестантами, последователями Яна Гуса. Добрые христиане и недавние соседи с ожесточением лупили друг друга, а на «галерке» театра военных действий, в дупле старой липы, сидел человек и на обрывках бумаги писал о том, что в людях, «от естества своего стремящихся все выше и страстно ищущих нечто более возвышенное, неискоренимо стремление к добру...».
Что это было? Бесстрастие философа, живущего в мире высоких иллюзий, или, напротив, беспокойство о чем-то большем, чем все расколы и войны? Ибо войны рано или поздно заканчиваются, и тогда побежденным, равно как и победителям, приходится заново учиться жить…
А человек тот был учитель. Школьный учитель и пастор Ян Амос Коменский из города Фульнека, что на северо-западе Моравии. Личность, ставшая легендой уже для своих современников.
Как его только ни называли: «другом человечества» и «дерзким сумасшедшим», «творцом основ здания человеческой и Божественной правды» и «святотатцем» - за то, что он ставил со своими учениками спектакли и давал им читать газеты.
Ему прочили славу «величайшего из земных педагогов» - и пытались обвинить в подрыве государственных устоев, потому что он называл современную ему школу местом, «где из кротких овечек выходили по большей части дикие ослы». В своих богословских трактатах Коменский писал, в основном, о смирении, а современники нередко считали его человеком своевольным. Еще бы, он посылал обличительные письма австрийскому императору, увещевал Папу Римского Александра VII оградиться от влияния подхалимов прежде, чем его постигнет небесная кара, и призывал к согласию между христианами.
Последнее казалось непонятным даже ближайшим друзьям. «Это чудовищный бред о религиозном примирении», - писал один из них вскоре после выхода книги Коменского «Всеобщий совет об исправлении человеческих дел». А он продолжал упрямо верить в «ту последнюю реформацию, которая освободит всех людей от пристрастности и сектанства и сольет всех во всеобщность, то есть будут уже они не последователи Платона, Аристотеля, стоики и т. п., а философы; не лютеране, кальвинисты, приверженцы Римского Папы, а просто христиане…»
Ему было легко с детьми и тяжело с монархами, хотя короли доверяли ему просвещение своих подданных. В Швеции Коменскому предложили провести школьную реформу, а он предпочел государственным хлопотам преподавание в местной школе и работу над книгой об исправлении человеческих дел. Заниматься лишь тем, что достойно жизни, писать лишь о самом важном – невиданная во все времена свобода, которую невозможно выпросить или завоевать, на нее можно только решиться, невзирая на последствия.
«Вернись в дом сердца своего…»
У этой свободы была оборотная сторона – бездомность. «Куда бы ни пошел, везде мой дом, чужбина мне страна родная…» Это Вийон, но ему так положено – он поэт, бродяга. Коменский же – епископ общины моравских братьев, почтенный наставник, познавший все радости и тяготы славы, а вот неприкаянность у них общая.
Впрочем, таково, наверное, было настроение той эпохи. Эпоха тосковала по порядку, вернее, по упорядоченности, по былой слаженности целого и частей. Ренессанс «раскачал» средневековую иерархию мироздания, раздвинул границы, а потомкам титанов Возрождения достались в наследство не только открытия и невиданные дотоле шедевры, но и столь же неведомое прежде ощущение затерянности и пустоты.
Да что там ощущение… Когда читаешь биографию Коменского, кажется, будто Провидение специально хранило его от чрезмерной привязанности к одним и тем же местам.
Впервые он потерял дом, когда ему не было и десяти лет – после смерти родителей его взяли на воспитание родственники, жившие в соседней деревне. Закончив школу моравских братьев в Прерове, он отправился изучать богословие в тогдашний центр кальвинизма – в Германию, оттуда – в Амстердам, и после двух лет странствий пешком вернулся в Моравию. Если верить преданию – шел налегке, все, что у него было, отдал за рукопись запрещенного труда Коперника «Об обращении небесных сфер», которую тайком выкупил у жены одного из немецких профессоров.
В 1616 году Коменскому – 24 года. Он пастор общины моравский братьев, проповедует в Оломоуце, а через некоторое время его приглашают в Фульнек, где назначают учителем и одновременно ректором «латинской школы». Учитель этот был довольно странный. Он не «назидал по шее» линейкой, а самым непослушным задавал каверзные вопросы, думать над которыми было намного интересней, чем хулиганить. А еще он водил учеников в соседний лес, где в тени раскидистого бука беседовал с ними «о предметах возвышенных и полезных».
И осесть бы ему в Фульнеке навсегда, учить детей, наставлять паству, писать книги и утешаться уютом тихого дома, но начинается Тридцатилетняя война. От чумы умирает жена Магдалена и двое детей, потом – бегство из разоренного Фульнека, потеря всех рукописей, книг…
Остается лишь то самое дупло в старой липе, которое вырубили для Коменского дворовые его старого приятеля, бывшего наместника Моравии Карла Жеротинского. «Ты думаешь, сердце у меня железное?» - в отчаянии взывал он тогда к Богу. И услышал: «Вернись в дом сердца своего и запри за собой дверь».
Возвращение, судя по написанному в те дни трактату «Скорбный», было нелегким. Но едва придя в себя, он во время скитаний по Моравии, начинает писать «Лабиринт мира и рай сердца» - аллегорическую поэму о страннике, который обошел весь мир и понял, что бессмысленно искать земного счастья и блага, но «лишь тот, кто ищет одного Бога, /…/ есть самый счастливый человек, достигающий истинной цели жизни – вечного соединения с Создателем».
XVII век был временем назидательных аллегорий, аллегория же Коменского была утешительной, и, наверное, поэтому она так быстро расходится в списках среди изгнанных из страны моравских братьев, а в самом Коменском начинают видеть «нового пророка».
«Пусть все вольно идет…»
Но ему не до почестей. Во время недолгой передышки, живя в имении Карла Жеротинского в Брандысе, он пишет первые главы своего самого знаменитого сочинения – «Великой Дидактики».
«Руководящий основой нашей дидактики
пусть будет исследование
и открытие метода, при котором
учащиеся меньше бы учились, учащие же
больше бы учили, в школах было бы
меньше шума, одурения, напрасного
труда, а больше досуга, радостей
и основательного успеха,
и в христианском государстве было бы
меньше мрака, смятения, раздоров,
а больше света, порядка, мира
и спокойствия…»
«Дидактика» перевернула все тогдашние представления о школе. Суть ее, наверное, лучше всего объясняет родовой девиз Коменских: «Пусть все вольно идет, да не будет насилия в деле». Вместо зазубривания бесполезных фактов и имен – обучение лишь тому, что своевременно, радостно и полезно, вместо принуждения и страха – воспитание в добродетели и свободе.
Столь же новой казалась и мысль о том, что обучение должно начинаться задолго до того, как ребенок садится за парту, - еще в «материнской школе», которая призвана дать столько доступного знания об окружающих предметах, чтобы обычная школа могла лишь «довершить дело воспитания». Это, по Коменскому, совсем не трудно, и родителям вовсе не обязательно знать о воспитательных системах. У них есть главное – жизненный опыт и учение христианской Церкви, а также терпение и милость. Если эти же свойства воспитают в себе и учителя, школа перестанет быть «местом слез, блудищем и работным домом», а станет «местом игр, пиром и раем».
«Великую Дидактику» Коменский дописывает уже в польском городе Лешно, где после того, как по указу Фердинанда из Чехии выселили всех некатоликов, собралась чуть ли не самая большая в Европе община моравский братьев. И снова видимость спокойствия – и опять ненадолго.
Начинается польско-шведская война. Жителей Лешно за то, что они приняли шведский гарнизон, обвиняют в предательстве, и в пасхальное воскресенье, 17 апреля 1656 года, польские солдаты врываются в город. Через два дня Лешно был сожжен. Сгорел и дом, в котором жил Коменский, все его книги, рукописи учебников и богословских статей, заметки о Копернике и Декарте…
«Зло в мире насилием победить нельзя…»
С тех пор его скитания уже не прекратятся. Голландия, Англия, Швеция, Венгрия… Всякий раз, когда будет казаться, что пришла пора обустроиться и жить, «не спеша и размышляя», его будет срывать с места когда беда, а когда слава. В Англии он станет свидетелем восстания Кромвеля, но не поддержит ни одну из сторон, а закрывшись в своем кабинете, будет писать о том, что «зло в мире насилием победить нельзя».
Об этом же он будет напоминать в дни подписания Вестфальского мира, протестантским и католическим епископам, которые по приглашению польского короля Владислава съедутся в Торунь, чтобы примириться друг с другом… Но короли и епископы, судя по всему, к его словам прислушивались мало. Более того, старый, назойливый учитель начинал раздражать.
Ученики явно не разделяли его беспокойства о несовершенстве мира – они предпочитали бы устроиться рядом с ним на лаврах, но на тех «лаврах», которые достались Коменскому в конце жизни, почивать было не очень удобно. «Много помощников испортило виноградник мой», - жаловался он своему другу Сэмюэлю Гортлибу, который делал все, чтобы издать в Англии «Великую дидактику» и другие труды Коменского.
Моравские братья почитали его как епископа – и подозревали в «антихристианской ереси», когда он доказывал им, что христианину более естественно жить в цельном, а не в разделенном мире, и для того чтобы создать такой мир, нужно собрать воедино все знание и примириться друг с другом. Но тяжелее всего было то, что необходимость постоянно доказывать и оправдываться отвлекала от главного – книги, которая должна была помочь человечеству стать счастливей.
«Всеобщий свет…»
Мысль о такой книге возникла у Коменского еще в молодости. Пораженный обилием книг в библиотеке Гейдельберга, он решает собрать воедино всю современную ему ученость и написать «Театр всех вещей», прочитав который, молодые люди могли бы узнать обо всем на свете. Позднее он приходит к мысли о том, что людям нужны не отдельные знания, а всемудрость – «пансофия», в которой соединились бы все истины и стерлись противоречия, уводящие от сути.
Мысль эта была не нова – XVII век с его стремлением собрать воедино и «заново назвать части распадающегося мира» был временем энциклопедий. Коменский знал о существовании «Пансофии», составленной медиком и филологом Петром Лаутенбергом, но в ней говорилось лишь о том, что следует знать. Коменский же хотел написать и о том, во что следует верить и на что надеяться.
Однако постепенно ему становилось ясно, что одной всемудрости человечеству будет недостаточно – оно слишком погрязло в равнодушии, разучилось думать, а главное, настолько разобщено, что нужно универсальное средство «излечить от пороков, облагородить и соединить его». Так появляется идея «Всеобщего совета об исправлении человеческих дел», который должен был состоять из семи частей.
Коменский начинает писать «Совет» еще в Швеции, но сможет вернуться к нему лишь в конце жизни, в Голландии, которая станет последним пристанищем «бродячего педагога». Здесь выйдет самое полное собрание его трудов. Здесь, если верить легендам, знакомый художник Рембрандт Ван Рейн напишет его портрет... Здесь, уже полупарализованный, Коменский будет диктовать последние книги о всеобщей мудрости и всеобщем языке, возьмет с сына Даниэля клятву о том, что тот позаботится о полном издании «Всеобщего совета», и 15 ноября 1670 года, уставший от славы, гонений, восторженных последователей и завистливых учеников, тихо отойдет к своему последнему дому.
Его похоронят во дворе католического храма в Нардене, и городские власти поставят памятник «народному учителю», а потом на два века о нем забудут все, даже специалисты. Даниэль не сможет выполнить данное отцу слово. «Всеобщий совет» так и останется неопубликованным, а книги и рукописи Коменского будут пылиться в архивах.
В годы французской революции в храме, у которого был похоронен Коменский, устроят конюшню и его могилу сочтут уничтоженной. Ее разыщут лишь в XIX веке, после того как чешские ученые Ян Пуркина и Антон Гандели опубликуют найденные в архивах Лешно рукописи «Дидактики» и другие сочинения, которые считались утраченными, а восторженный романтик Гердер назовет Коменского «апостолом педагогики новой эпохи».
Но тут начинается уже другая, порой не менее печальная, история – история прочтений. Ее, конечно, можно попытаться зачеркнуть и придумать бодрый сюжет о всеми признанном педагоге, создателе нового метода, непоколебимом борце и патриоте, и он будет вполне правдоподобным…
Но печаль все равно сквозит во всем облике человека, мечтавшего осчастливить современников и потомков новой наукой, в которой сошлись бы все устремления и примирились церкви. Это не отчаяние и не пессимизм, а именно печаль, светлая и смиренная.
Пройдя «путем Иова» («И ожесточился Бог на нас, карает, бьет…, а когда мы взываем и кричим, затыкает уши, чтобы не слышать наших молитв…»), он в конце жизни напишет своим ученикам о том, что для счастья, на самом деле, не нужен ни покой, ни богатство, ни слава. А нужно совсем немного – «заниматься только главным, читать только лучшие книги и любить ближнего и Бога». Ян Амос Коменский верил, что все это для человека естественно, а значит, легко.
Альманах «Следы» №1-1999
Киев
