Что за странный вопрос? Даже если хоронишь пожилого человека – веселого мало. Разве что встретишь бывших друзей и знакомых, с кем не видался десятилетиями. Правда, все мы не молодеем, но остаемся все теми же «девочками» и общаемся на «ты»...

Эти похороны были очень многолюдными. В церковь, где шло отпевание, вместились не все, толпу рассмотрела лишь у могилы на кладбище. Много было женщина, которых совершенно не знала. Оказывается, это были подруги блокадной юности, те, кто ухаживал за покойной до последнего дня.

Хоронили мою бывшую заведующую, с которой я работала в редакции газеты «Ленинградская правда» двадцать лет и которая постоянно поддерживала со мной добрые отношения и все последующие 23 года после моего увольнения, как верующей, из редакции. Маша всегда живо интересовалась моей «новой» христианской жизнью, но разговоры наши были как бы односторонними: она расспрашивала – я отвечала. И, пожалуй, никогда она не приоткрыла свое самое сокровенное – кто ты сам перед Богом, каковы твои личные отношения, твое личное понимание. Об «этом» не принято было говорить – и раньше, в советские времена, да и сейчас. Называется – не лезть в чужую душу?

Маша была замечательным человеком, жертвенным, активным, всегда готовым помочь делом. На кладбище люди выступали и выступали... Директор детского сада, чьих детей выкидывали из здания и лишь после шести публикаций моей заведующей, звонков и бумаг оставили в покое. Блокадные подруги рассказывали то, о чем мы не знали, - Маша всех собирала, помогала, чем могла. Говорили, конечно, и про роль заступника – прежде журналисты были, действительно, в этой функции, тем и жили в самые застойные времена.

Моей заведующей очень не нравилось, что я была беспартийная и не могла писать на партийные темы. Но она о многом – даже тогда, давно – догадывалась и, когда нам велели писать на антирелигиозные темы, мы уклонялись или писали совсем о другом, о культмассовой работе на селе.

У нее был рак мозга, обнаружилось это в августе прошлого года, плохо стало со зрением. Сделали анализы, потом – трепанацию черепа, зашили, сказали мужу и дочери о диагнозе.

Давным-давно, по другому поводу, был у нас с ней разговор на эту тему – говорить или не говорить человеку «страшный диагноз»? Я настаивала на том, чтобы говорить. Это – высшая гуманность, чтобы человек хотя бы в последние дни подумал о Боге, помолился, распорядился делами. Маша возражала: ты отнимаешь последнюю надежду, свет в конце туннеля! А я думаю, что как раз вся надежда только в Боге, впереди – вечность, с Ним или без Него!

Когда я про все это узнала, меня специально попросили: про диагноз не говорить! И вообще, здоровье – это запрещенная тема!

Мы общались только по телефону, я звонила ей примерно два раза в неделю все эти месяцы с сентября по март. Речь, конечно, повредилась, память – тоже, но интонации, манера говорить – остались прежними. Только сильно сузился круг бесед, он то и дело меня останавливала: про это – не надо, меня это расстраивает.

Категорически запретила мне приезжать к ней. Якобы заботилась о моем здоровье и моих больных ногах: ехать было далеко. Так мы и не увиделись, что мне очень огорчительно. Предполагаю, что она не хотела показывать свою немощь, жалкость; она всегда была очень гордая и сильная.

Возможно и другое: она боялась, что я помолюсь вслух, скажу о смерти. Ведь у многих слово «смерть» запретное, не назовешь – она и не придет.

Говорить о литературе мне было как-то скучно. Оказалась одна спасительная тема – оформление моей инвалидности и неполучение второй, блокадной, пенсии. Этот же сюжет был и у нее, бывшей блокадницы да еще с таким диагнозом. Ее бумаги где-то постоянно терялись, и она так и подержала в руках долгожданную прибавку.

Наш последний разговор был как раз об этом. Она, с трудом подбирая слова (сердилась, когда я ей подсказывала!), с восторгом рассказывала о своей блокадной подруге, которая сделала невозможное – прошла по всем кабинетам и «ярусам» нашей социальной помощи, соединяя потерявшиеся бумаги. Но сами деньги почему-то шли так долго, как до Аляски. Маша знала, что по документам деньги есть, но не подержала их в руках. Слава Богу, что хоть дочь теперь получила – дата подписанных бумаг оказалась прежде даты смерти. Предполагаю, что сердобольные соцработники видели «страшный диагноз» в карточке и надеялись сэкономить, дождавшись смерти подопечной. Может, тот же сюжет происходит и со мной, разве что я еще живу и живу?

Отпевали в православной церкви, как это теперь положено у всех бывших партийных работников. Грешна – глаз не закрывала, наблюдала с внутренней улыбкой, как бывшие начальники усердно крестились, правильно (?) держали свечку, нестройно подпевали священнику: «Со святыми упокой...» А мне было, как всегда, жаль потраченных денег, которых всегда так мало, когда умирает главный кормилец семьи – Маша брала на себя все заботы, не жалея сил поднимала внуков, помогала мужу.

Теперь церковные похороны называются: «простились по-человечески». Священник был симпатичный, молодой, но от бумажки не отрывался, «человеческих» слов от себя родным и близким не сказал. Потом это восполнили все мы.

Зачем я все это пишу? Мысли не оставляют меня, возвращаюсь то к одному, то к другому разговору, к ситуациям, когда Маша становилась в «пролом», чтобы защитить меня, вникала во все мои семейные дела. Знаю, что лишь Господь, только Он один знает – у Него суд, истина и справедливость, нам не дано знать дальнейшую судьбу того или другого, пусть и очень хорошего человека.

Когда читаю литературные лекции, в любой аудитории неизменные вопросы – о загробной судьбе Пушкина, Гоголя, Толстого и особенно Есенина, Цветаевой... Отвечать легко: это не наше ведомство, это – Божье дело. И все же хочется что-то проанализировать, порассуждать.

Легче всего говорить о кончине Пушкина: и простил – даже Дантеса, и поразил старенького священника из Конюшенной церкви своей искренней исповедью, и сам молился, и беспокоился о жене («Безвинная! Напрасно терпит!»), и благословлял детей... Окружали его верующие люди – Жуковский, Даль, Карамзина и многие другие... Очень хочется встретиться с Александром Сергеевичем на небе у ног Христа...

Вспоминаю Некрасова. Какой он был по жизни? Несмотря на свои прекрасные христианские стихи, жизнь втроем с Панаевыми?

Незадолго до кончины жены Некрасова, его верной Зинаиды Николаевны, ее разыскал в Саратове один некрасовед. Увидел сморщенную, бедную старушку. Она прижимала к груди растрепанную Библию и повторяла: «Только здесь мое утешение, в Библии! Какие жестокие люди...» Ученый спросил ее о поэте как христианине. Она задумалась: «Он был добрым самаритянином. Всем помогал, всем делился».

Зачем Христос рассказал эту «неудобную» притчу? Почему церковные люди – священник и левит – равнодушно прошли мимо страдающего человека, а человек, сугубо нецерковный и даже презираемый праведными иудеями, помог, перевязал, отвез, дал денег? Вряд ли Христос советовал нам не ходить в церковь, мол, в церкви – все обряд и фарисейство.

«Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного» (Мф. 7:21).

Есть и другое таинственное место – о чаше холодной воды. Помните, люди как бы отказывались, говорили, что в жизни не знали Христа (Мф. 25:37)?

Блажен, кто верует в Господа, как своего личного Спасителя, и не только надеется, но твердо знает: в миг, когда моя душа отлетит, я увижу Христа во всей Его славе, как Он есть!

Но очевидно и другое – Бог слишком велик, чтобы перед нами отчитываться. Он – Господин, Он – Царь царей, и владычество Его – вся вселенная, все люди. Он утверждает: «Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов» (Иак. 1:17).