Есть такая работа – творить зло

 

Полвека тому назад, в 1961 г. Ханна Арендт присутствовала на иерусалимском судебном процессе над нацистским преступником Адольфом Эйхманом, который при Гитлере был одним из ведущих реализаторов геноцида еврейского народа. Вскоре после окончания процесса, в 1963 г. вышла в свет ее книга «Eichmann in Jerusalem: A Report on the Banality of Evil» (В русском издании «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме»).

Она представляла собой развернутый опыт экстремальной политической антропологии, где выворачивались наизнанку не только моральное нутро нацистского палача, но и коллективная душа немецкой нации, вскормившей демонов. Одновременно текст книги явился и впечатляющим очерком эмпирической виктимологии (от лат. victim - жертва), описывающим и анализирующим судьбы индивидов и сообществ, оказавшихся жертвами катастрофических обстоятельств. Материал был документирован, зло персонифицировано, палачи и жертвы идентифицированы.

Тогда, в начале 1960-х годов, казалось, что аналитика Ханны Арендт обращена в прошлое и что в будущем она будет представлять лишь сугубо архивный интерес. Мол, такие чудовищные эксцессы, как те, что принес гитлеризм, имеют исторически одноразовый характер.

Однако все оказалось гораздо сложнее и драматичнее. На самом деле демоны политических злодейств никуда не исчезают, а лишь на какое-то время укрываются в расщелинах социальной материи, в антропологических складках человеческого материала и ждут своего часа.

Книга «Банальность зла» - это история военного преступника, палача. Адольф Эйхман (1906-1962) - невзрачный субъект, «невысокого роста, субтильного телосложения, средних лет, лысеющий». В годы войны руководил отделом гестапо, осуществлявшим массовые убийства евреев. После войны в течение 15 лет скрывался в Латинской Америке. В 1960 году агенты Моссада выследили его, захватили и тайно доставили в Израиль, где он предстал перед судом. Спустя два года его повесили как военного преступника.

Ханна Арендт ставит тяжелые, очень неприятные вопросы: как обычный, ничем не примечательный человек, не имеющий врожденной злобности и повышенной агрессивности, становится палачом? Каким образом внутри него отмирает все человеческое, соединявшее его с другими? Что делает его врагом людей и Бога? Почему кровавые безумства перестают восприниматься им в качестве диких, чудовищных аномалий, а становятся в его глазах нормой? Каким образом нормальные умственные способности человека сочетаются в нем с запредельным моральным идиотизмом? Каким образом автономная нравственность превращается в корпоративную, клановую моральность (имморальность), оправдывающую злодейства? Как свободная воля, открытая для добра, становится злой, преступной, марионеточной волей, прислуживающей темной силе?

Еврейско-германское происхождение Ханны Арендт, взявшейся за общую для евреев и немцев тему Холокоста, давало ей несомненное право высказывать свои мысли с предельной прямотой. Эта оценочная прямолинейность вкупе с нетривиальной трактовкой личности военного преступника вывела книгу «Банальность зла» за академические рамки ординарной политической антропологии и придала ей характер скандального события.

Скандал носил одновременно и политический, и моральный, и интеллектуальный характер. И по сей день нельзя сказать, что он исчерпал себя. Одним из свидетельств этого служит то, что личность Ханны Арендт и тема ее отношения к суду над Эйхманом до сих пор представляют повышенный интерес не только для юристов, политологов, философов, но и для достаточно широкой публики. Подтверждением тому служит недавно вышедший на экраны художественный фильм «Ханна Арендт» (реж. Маргарете фон Тротта, 2012).

Один из главных тезисов Ханны Арендт заключается в следующем: человеку, чтобы мыслить и действовать в русле тоталитарной парадигмы, то есть творить зло, демонстрировать беспредельный нигилизм, проявлять себя врагом культуры и свободы, нет надобности быть выдающейся личностью. Достаточно оставаться серой заурядностью, духовным ничтожеством, лишенным созидательного потенциала и признаков нравственной вменяемости. Этого вполне хватает для масштабной и эффективной деструктивной деятельности на военно-политическом поприще. Банальность индивида как личности, заурядность строя души являются тем необходимым и достаточным основанием, на котором средние умственные способности органично сочетаются с нравственной невменяемостью, с высокой степенью морального идиотизма.

Нацистское государство, превратившееся в геополитическую машину смерти, нуждалось в орудиях, которые реализовали бы его намерения. И Эйхман идеально подошел на роль одного из таких смертоносных орудий, чья функция – истребление себе подобных. Люди такого склада, как он, не создают ценностей, не уважают высокие смыслы, уклоняются от соблюдения всеобщих норм. Они уходят из-под юрисдикции ценностей, смыслов и норм, чтобы заниматься своей каждодневной, рутинной работой по медленному самоуничтожению мировой цивилизации.

 

 

Этика морального идиота

 

У каждого человека имеется собственная этика. Даже у самого преступного или ничтожного существа есть самый малый, крохотный свод правил общения с окружающими. Иначе бы такой субъект не проделал в самостоятельной жизни и нескольких шагов, как тут же был бы извергнут обществом в социальное небытие. Для каждого человека его прикладная этика – средство адаптации и выживания в том сверхсложном мире, куда он оказался вброшен волею Провидения.

Собственная этика имелась и у Адольфа Эйхмана. На ее своеобразие указывала Ханна Арендт, когда писала, что Эйхман, отвечавший во время процесса на каждый вопрос либо ложью, либо утверждением «не виновен», не выглядел носителем какой-либо особой, метафизической загадки. Изображая из себя законопослушного гражданина, исполнительного чиновника, дисциплинированного военного, он в свое время, похоже, действительно являлся таковым. Именно эти качества позволили ему участвовать в «окончательном решении еврейского вопроса» в качестве не подневольного исполнителя, а добровольного, инициативного палача.

Вместе с тем, в личности Эйхмана присутствовало нечто, не совсем ясное. При невиданном масштабе его преступлений, он не был патологическим садистом. Проведенные психологические экспертизы засвидетельствовали, что его психика была в норме.

Священник, регулярно навещавший военного преступника в тюрьме, назвал его «человеком с весьма положительными взглядами». Тот не считал себя «грязным ублюдком по натуре» и постоянно твердил: «Я не убивал евреев. Я не убил ни одного еврея и ни одного нееврея — я не убил ни одного человеческого существа. Я не отдавал приказа убить ни еврея, ни нееврея; я просто этого не делал».

Ханна Арендт, процитировав Эйхмана, тут же приводит еще одну его фразу: «Так уж произошло… что мне ни разу не пришлось этого делать».

Это очень важное высказывание, существенно уточняющее его позицию. Эйхман сослался здесь на силу внешних, довлевших над ним обстоятельств. То есть его неучастие в убийствах не было результатом его личного решения, не зависело от его свободной воли, а значит, никакой его личной заслуги в этом неучастии нет. Если бы власть приказала, то он бы стал убивать. Ну, а поскольку она не приказывала ему лично, физически, своими руками убивать евреев, то он и не убивал. Мысль о том, что он через свои распоряжения убивал евреев чужими руками, не приходила ему в голову.

Ханна Арендт решительно расставляет все по своим местам: «Сомнений в том, что, доведись ему получить приказ убить собственного отца, он бы этот приказ выполнил, не оставалось». Эйхман совершил бы, по ее мнению, это реальное отцеубийство вполне добросовестно. Почему? Прежде всего из-за своей патологической неспособности отличать добро от зла, неумения и нежелания видеть грань между нравственностью и политикой, между личной свободой и волей государства, между собственной совестью и приказами фюрера.

Эффективная функциональность Эйхмана как орудия смерти в сочетании с внутренней инертностью интеллекта и совести превратили его в то особое существо, которое нельзя назвать иначе, как моральным идиотом. Стандартные мыслительные способности и полное отсутствие того, что именуется личной нравственностью, давали возможность направлять его деятельность в какое угодно русло, устремлять в любом направлении, и он, как заведенная машина, начинал послушно двигаться к указанной цели. Это очень удобный социальный тип, особенно ценимый тоталитарными режимами, которые всегда пытались поставить на поток производство послушных, дисциплинированных обывателей с признаками морального идиотизма.

Диагностическая формула морального идиотизма характеризует особое состояние духовно-нравственной отсталости, в которое личность погружается под деструктивным прессингом социальной среды и растлевающими воздействиями пропагандистской, дезинформационной агрессии. В результате деформируются и разрушаются этические и экзистенциальные структуры внутреннего «я», отвечающие за высшие духовно-нравственные функции.

Возникает антропологический парадокс, когда сравнительно нормальные психические и умственные свойства сочетаются с ярко выраженными аномалиями и девиациями духовного характера. Индивидуум фактически превращается в морального недочеловека. У него блокируются способности к рефлексии, к критическому самосознанию, к переживанию чувств ответственности и вины за собственные беззаконные и аморальные действия. В наиболее тяжелых случаях прогрессирующий паралич совести, нравственная бесчувственность достигают катастрофической степени и заставляют говорить о необратимой варваризации мышления и поведения, о погружение человека в состояние нравственной дикости, о превращении в моральное чудовище, о его настоящем оскотинивании и озверении.

Эти и прочие свойства морального идиота формирует тоталитарный режим, имеющий своей целью разложение человеческого материала, его превращение в социальный перегной. Предпринимаются гигантские усилия по подмене смыслов в действиях властей, по сакрализации их аморальных и противоправных решений.

И в результате появляются послушные обыватели, готовые делают все, что им прикажут. А дальше возникает союз ума и фурий и начинается великое безумие, исторический кошмар, умопомрачительный хоррор. Дисциплинированный ум исполнительных служак направляет фурий, вкладывает орудия убийств в их когтистые лапы, позволяет крушить, оправдывает уничтожение и умерщвление. Сущее погружается в демонизированную стихию кровопролитного уголовно-политического садизма.

Эйхман потому так упорно ссылался на свою подчиненность закону, государству, фюреру, что в его сознании, как и в сознании большинства немцев середины ХХ века, эти реалии были сакрализованы, осенены ореолом непогрешимости. Такие люди, как он, не вдавались в тонкости механизма сакрализации и не понимали, что на самом деле произошла лжесакрализация власти. Их омертвевшее сознание, застывшая мысль уперлись в точку.

Умный и лукавый адвокат Эйхмана Роберт Сервациус знал истинную цену законам нацистского государства. Ему принадлежат слова о том, что его подзащитный совершил действия, «за которые, в случае победы, награждают, а в случае поражения — отправляют на виселицу».

Сервациус также понимал, что существуют высшие нормы, восходящие не к локальным человеческим сообществам, а к трансцендентному первоисточнику всего сущего и должного. На одной из пресс-конференций он заявил: «Эйхман считает себя виновным перед Господом Богом, но не перед законом».

Ханна Аренд, однако, категорически возразила против этой оправдательной сентенции: «Сам обвиняемый такого мнения ничем не подтвердил». Для Эйхмана заповеди Бога, в которого он не верил, не обладали абсолютной императивностью. Будучи с детства знаком с основами христианства, он, став нацистом, порвал с ним. На суде он отказался принести присягу на Библии. Никакие религиозные, метафизические, экзистенциальные вопросы его не интересовали. Для него не существовало ни вопросов нравственной свободы, ни мук совести, ни нравственной ответственности. Главными регуляторами его социального поведения были нормы корпоративной спайки и сознание долга перед организацией, к которой он принадлежал.

Эйхмана устраивало такое положение вещей. Всю свою сознательную жизнь он искал покровительства со стороны какой-нибудь влиятельной внешней системы. Перед тем, как стать нацистом, он едва не вступил в масонскую ложу. Его превращение в преданного нациста-эсэсовца произошло из-за того, что был движим исключительно стадным чувством существа, не имеющего автономной воли и мечтавшего пристроиться под крышей могущественной корпорации.

Для него выпадение из упорядоченной организационной структуры было равнозначно катастрофе, поскольку обваливалась вся пирамиды его жизненных смыслов. Именно в этом ключе он воспринял капитуляцию Германии: «Я чувствовал, что мне предстоит трудная жизнь, жизнь индивидуума, у которого нет вождя, мне больше не от кого будет получать указания, больше мне не будут отдаваться приказы и команды, и больше не будет четких предписаний, с которыми я мог бы сверяться, — короче, передо мной лежала совершенно неизвестная и непонятная мне жизнь».

 

 

Помня о «Докторе Фаустусе»

 

В оценочных суждениях Ханны Аренд, касающихся личности Эйхмана и деятельности его приспешников, встречается выражение «продал душу дьяволу». Это не просто «крылатое выражение», но старинная толковательная формула религиозного сознания. В наши атеистические времена она используется разве что в самых крайних случаях. В современной литературе фаустовско-мефистофелевскую тему решаются поднимать лишь очень немногие. Да и то, когда жизнь сталкивает их с чем-то из ряда вон выходящим. Одним из таких смельчаков был Томас Манн с его романом «Доктор Фаустус», писавшемся как раз в годы Второй мировой войны.

Манн придал формуле «продал душу дьяволу» сюжетообразующий характер и с ее помощью выстроил судьбу своего героя, композитора Адриана Леверкюна, через нее объяснил все основные события его жизненного пути, динамику его взлета и гибели.

Помня об этом, зададимся вопросом: если эта формула работает в одном тексте, то почему бы ей не работать и в других текстах, где речь идет о событиях, не слишком тривиальных и достаточно темных? Если она служит ключом к истории взлета и падения Леверкюна, то отчего бы ей не послужить аналогичным ключом к истории взлетов и падений Эйхмана, Гитлера и прочих военных преступников, как прошлого, так и настоящего? Почему бы ее не приложить к судьбам самых одиозных композиторов, ученых, писателей, публицистов, кинорежиссеров, актеров, в чьих биографиях слишком много тех «пятен черноты», которые не давали покоя матери Гамлета?

Когда обычное, заурядное по своим духовным свойствам существо возносится неведомой силой на экстраординарную высоту, то за поверхностью социальной механики его восхождения может сохраняться некий непрозрачный сгусток причин, природа которых непостижима для рассудка самого проницательного аналитика. В таких случаях формула, устраивавшая Томаса Манна и Ханну Арендт, оказывается очень кстати, поскольку помогает заглянуть за эпистемологический горизонт позитивного знания, в трансцендентную реальность. И если она дает объяснение того, что иными способами необъяснимо, то вряд ли стоит ею пренебрегать. Конечно, тем, кто считает себя атеистами из атеистов, будет затруднительно пользоваться методами библейской герменевтики. Но это уже их проблемы…

Все проходит, но зло, в котором лежит мир, сохраняется. Исчезают одни его формы, а на смену приходят другие. Если бы носителями зла были только лишь исключительные личности, то его проявлений существовало бы на земле в тысячи раз меньше. Однако реальность такова, что девять из десяти злодеев, а, может быть, и девяносто девять из ста, – это люди вполне ординарные, с невыразительными социальными физиономиями и банальным мышлением. Их главное отличие от всех нормальных людей – то самое, о котором писали Томас Манн и Ханна Арендт: они заключили договор с дьяволом и продали ему свою бессмертную душу.

Выше я заметил, что атеистам трудно будет согласиться с этой формулой. Так вот, чтобы помочь им сделать, хотя бы, самый малый шаг навстречу ее смыслам, попробую перевести ее на секулярный язык.

Не секрет, что человек, вошедший однажды в политическую реку, перестает принадлежать себе и уже не распоряжается собой. Политика – вещь суровая и способна отнять у него право не только на свободу, но и на жизнь. Из-за этого ее часто сравнивают с роком, поскольку она имеет свойство заставлять человека делать то, чего он не хочет делать.

Политический рок – это одно из имен духа зла. Он корёжит и ломает человека, выворачивает его наизнанку, делает неузнаваемым. Страшась его жестокой, беспощадной силы, люди молят у Бога защиты от искушений и избавления от козней лукавого. Хуже же всего приходится тем, кто не защищен верой в Спасителя, кого действительно некому спасти. Они по-настоящему беззащитны перед злыми демонами политического беззакония.

История знает бесчисленное множество свидетельств того, как судьбы отдельных людей и целых народов вершились не по благой воле Господа, а по злой, беспощадной, насквозь демонизированной воле политического рока. Он заставляет своих заложников множить грехи и преступления до бесконечности, нагружает ими до невыносимости, пока те не окажутся совершенно раздавлены этим дьявольским грузом.

Их свободную волю, которая могла бы воспротивиться личному падению, убивает целый конгломерат сил, механизмов, инструментов, находящихся в распоряжении политического рока. Это, прежде всего, провокационные политтехнологии по обезличиванию, устрашению и деморализации людей. Это брутальный натиск информационной лавины лжи, лишающий человека способности к сопротивлению, вгоняющий ум, душу и совесть в состояние паралича, раздавливающий духовную автономию и оставляющий от личности лишь мокрое место.

Самое страшное духовное поражение, которое народ может понести от политического рока, облачившегося в формы собственного государства, - это когда он перестает существовать в качестве народа и превращается в расчеловеченную биомассу, в податливую социальную глину, из которой левиафан может лепить всё, что ему угодно.

 

 

Демон банальности

 

Существуют мрачные, чудовищно умные, демонические гении изощренных злодейств, но они – большая редкость и их единицы. На противоположном полюсе находится злодействующая или готовая к злодействам многоглавая серая социомасса. Эйхман – ее «типичный представитель».

И Ханна Арендт попыталась обратить внимание своих читателей именно на это обстоятельство. Одна из ее главных мыслей в том, что абсолютное большинство величайших злодеяний совершается не байроническими медиумами инфернальной тьмы, а посредственными, даже ничтожными человечками, которые не любят и не желают размышлять, не умеют по-настоящему рефлексировать и потому имеют большие проблемы с адекватным пониманием сущего и должного. Такой человек, будучи воплощенной серостью, – это что-то вроде социальной «бледной моли», пребывающей в состоянии, близком к моральному идиотизму.

Эйхман, который отказался от веры в Бога, от свободной воли, от нравственной автономии, от самостоятельного мышления, от различений добра и зла, тем самым заключил союз еще и с демоном банальности. В обмен на великолепные карьерные возможности от него требовалось перемещение рассудка в имморальное пространство нацистской лжесакральности, где людоедские приказы бесноватого фюрера носили абсолютный характер. Подобное перемещение означало, что для владельца банализированного мышления и гетерономно-клановой моральности исчезали все препятствия по его превращению в механическое орудие смерти, в эффективный инструмент массовых политических убийств.

Таким образом, напрашивается безрадостный вывод о необычайно широких вратах, ведущих к политическим злодействам. Для любого ничтожества с самыми средними способностями открывается огромное поле возможностей по успешному превращению его банальности не просто в социальный, карьерный капитал, но в самые разные виды политических злодеяний.

Существует предубеждение, будто неординарные злодеяния совершаются неординарными личностями. Ханна Арендт решительно разрубила эту неоправданную связку. Она сделала верный и точный методологический шаг, придав совсем не новому тезису о банальности зла ключевой характер. В результате возникла прочная антропологически-криминологическая стыковка между неординарностью политических преступлений и ординарностью личностей военных преступников.