И вот, не желая остаться в долгу у внуков, пишу я записки; для них я портреты людей берегу, которые были мне близки»
Н. Некрасов. Поэма «Русские женщины»
Иногда, к радости внуков, я достаю старинный, с тяжелыми застежками альбом и рассказываю о «старой жизни». Разрешите, проведу своеобразную экскурсию по памятным местам Петербурга-Петрограда-Ленинграда-Петербурга, связанную с некоторыми событиями нашей семьи. Мы с сестрой, дорогой моей Мариной Сергеевной Каретниковой, – петербурженки в четвертом, а может, и в пятом поколении. К сожалению, в детстве, пока была жива бабушка, я не очень интересовалась своей родословной, да и боялись тогда говорить детям об их «аристократических» предках, всем нам предлагалось быть иванами, не помнящими родства.
Казанский собор. Здесь венчались мой дедушка, Адольф Адольфович Роза, и молоденькая Любовь Ивановна Чеботарева из Тамбовской губернии, выпускница знаменитого Смольного института благородных девиц. Попала она в это элитное учебное заведение волею судьбы. Ее отец предвосхитил подвиг Матросова, взорвав вместе с собой пороховой погреб на той далекой кавказской войне, под аулом Чиркей в Дагестане. Маленькую сиротку взяли на царское довольствие и определили в Смольный институт. До глубокой старости, до 77 лет бабушка сохранила прямую спину (смолянкам привязывали к спине палку, чтобы ходили как надо), легкую походку, умение держаться и одеваться при всей нищете. Богатый владелец щеточной фабрики (у нас до сих пор служат его великолепные щетки), солидный Адольф Роза, как тогда водилось, ходил на балы в Смольный институт, чтобы выбрать себе в жены чистую девочку из сироток.
Чудом сохранилось письмо от 4 сентября 1894 года: «Любезная Любочка! В мыслях крепко тебя целую и очень радуюсь на выбор моего Ади. Надеюсь, что Бог, Который мне много хорошего в моей жизни послал, молитву мою также исполнит и добрую, хорошую доченьку к нам в дом пошлет. Приезжай скорей, я вполне уверена, что хорошо поладим. Ждем тебя, твоя любящая Д. Роза». Это моя прабабушка, я даже не знаю, как ее звали – Долли?
Бабушка рассказывала о происхождении нашей фамилии, якобы была украинская фамилия Рожа, а потом за деньги поменяли букву. Сестру мою в школе звали: «Роз-Мари», а мне пели песню: «Оля – роза, Оля – цвет». Как-то в Эрмитаже я увидела полотна испанского однофамильца – художника Сальватора Роза. Но в загсе я была очень рада, когда, наконец, потеряла романтичность, связанную с девичьей фамилией.
Ничего хорошего в семейной жизни моей бабушки, Любови Ивановны, не было, кроме материального достатка, балов и путешествий в Париж, если это можно считать признаком счастья. Адольф Адольфович, который был намного старше бабушки, по ее рассказам, вел весьма любвеобильную жизнь, внушив жене отвращение к мужскому полу навсегда. Финал был печальным. Адольф Адольфович рано умер, оставив на руках бабушки троих детей – старшему Сереже, моему отцу, было всего 12 лет. Но семья была обеспеченной, назначили опекунов, и мой отец по-прежнему имел бонн, гувернеров, закончил Петершуле на Малой Конюшенной, затем Реальное училище, затем Институт путей сообщения, но это был уже 1917 год.
Отец как-то мне рассказывал, как шел домой на Казанскую улицу через Дворцовую площадь пешком в ночь штурма Зимнего дворца. Его невпечатляющий рассказ – ничего великого там не происходило – не соответствовал героическим картинкам моего школьного учебника, я отцу не верила...
Если бы у нас, как в Прибалтике и Польше, стали возвращать дома первоначальным их владельцам, то дом 8 по Казанской улице, где прежде жили бабушка и дедушка, принадлежал бы сегодня нашей семье. Раньше во дворе, видимо, располагалась фабрика, а хозяева занимали громадную (по нашим меркам) квартиру на втором этаже. Мы с сестрой прекрасно помним эту многокомнатную коммуналку, где мы бегали по длинному коридору как «хозяйские» внуки и никого не боялись. Бабушку после революции «уплотнили» в бывшую детскую, но не выселили – выручил красивый аттестат Смольного института, где значилось, что Любовь Ивановна – народная учительница. Бабушка была никем, но все разговоры на коммунальной кухне смолкали, когда туда входила бывшая «хозяйка». Она всегда умела показать свою эрудицию – станцевать «кик-вок», поговорить по-французски, сделать изумительное блюдо из ничего. Кулинарка была знатная, растрепанная книга Молоховец вся была исписана ее мелким почерком – знаменитые рецепты переделывались на советский лад.
Отца моего, как и во всех православных семьях, крестили младенцем в том же Казанском соборе, что занятно аукнулось в годы блокады. Как только началась война, всех подозреваемых в немецком происхождении стали высылать из Ленинграда в 24 часа. А тут еще отчество Адольфович! Адольф Гитлер? В Казанском соборе до революции крестили только «великороссов» (так папа писал о себе во всех старых анкетах), нашлась церковная книга, сделали справку о крещении, отцу со всей его семьей дали почетное право умирать в голодном блокадном Ленинграде. Мы не эвакуировались и стали, как я люблю говорить, «полными блокадниками».
Наш дом (улица Гоголя, 4) разбомбили, он и сейчас стоит без угла, в котором прежде находилась наша квартира. Помню, во время бомбежки мама, прижав нас, двух девочек, к себе, стояла на лестнице четвертого этажа и громко молилась под рев тяжеленной фугасной бомбы и обвалы кирпича. После этого мы поселились на Кирпичном переулке, 8, в маленькой угловой комнате, похожей на гроб, окно выходило в тупик. Отсюда мы с сестрой ходили к бабушке, на Казанскую, отсюда через Дворцовую площадь ходили за водой на Неву. Маршрут казался мне ужасно длинным и мучительным, санки с кастрюльками то и дело переворачивались, доставать воду из проруби было очень трудно. Но мама, тогда уже заболевшая воспалением легких, строго следила, чтобы мы двигались, что-то делали – кто лежал, тот умирал быстрее. Сейчас, когда прохожу по нарядному, даже крикливому из-за рекламы Невскому, вспоминаю блокадный Невский: вмерзшие в снег троллейбусы, сугробы, узкая тропинка с одинокими, шатающимися фигурами. Вымерзший, тихий город. Чудом выстоявший, наперекор всякой логике – в городе было много тех, кто молился о победе над фашизмом.
Казанский собор. Совсем другой эпизод. Радостная иду к знакомым колоннам, привычно любуясь творением Воронихина. Стук молотков – рабочие сбивают надпись «Музей атеизма». Как символично! Ведь именно сегодня в зале, откуда еще не вынесли «безбожные» экспонаты, выступает церковный христианский ансамбль «Рождество» – зал переполнен, многие плачут и спрашивают наших солистов, Вику Коновальчик, Пашу Пророкова: «Деточки, откуда вы такие взялись?!»
Еще один эпизод, на этот раз у памятника Барклаю де Толли. Мы стоим небольшим кругом, молимся всем сердцем, присоединяясь к громкой молитве нашего пресвитера А. Волокиткина. Молодежь церкви на Поклонной горе и мы с Мариной Сергеевной сейчас пойдем в Герценовский институт, где в 1986-90 гг. проходили диспуты с зубрами КВАТа (Клуб воинствующих атеистов). Нас, баптистов, драконили профессора научного атеизма, сейчас, кстати, переквалифицировавшиеся в крупных религиоведов.
Несколько шагов от Казанского собора, и мы на Большой Конюшенной, у здания шахматного клуба, сейчас весьма жалкого и захламленного. Когда-то здесь была французская реформатская церковь, а в 1920-е годы короткой, но бурной евангельской свободы разместился прохановский Дом Спасения с библейскими курсами, с комнатами для многочисленных приезжающих. На этих курсах и познакомились наши родители. Отец тогда, участвуя в студенческом движении, принял святое водное крещение, стал евангельским христианином. Мама уверовала на Кавказе в 14 лет и была прислана на учебу в Петроград как отважный миссионер среди диких народов Кавказа. (Об этом ее книжечка «Не бойся, только веруй».) Верочку Шельпякову хорошо знали в Петрограде, она пела в церковном хоре, преподавала на прохановских библейских курсах, активно сотрудничала в журнале «Христианин», ее рассказы о новообращенных, подписанные скромно В. Ш., и сегодня находят отклик. Бракосочетание наших родителей состоялось в зале Дома Спасения. Осталась памятная семейная Библия с пожеланием: «Духом пламенейте», подписанная Прохановым и Каргелем. Библия чудом сохранилась в годы обысков и в блокаду.
В 30-е годы все друзья были арестованы, сосланы. У нас в прихожей были наготове два узелка со всем необходимым (арестовывали ночью, времени на сборы не давали), но родителей почему-то не тронули. Уже потом, много позже, я помню, около маминой постели (она болела туберкулезом 12 лет, ушла к Господу рано как «готовый сосуд») – вечные посетители, говорящие шепотом, – жены ссыльных. К сожалению, я не слышала разговоров. Да и что я бы поняла тогда, воспитанная пионерией и комсомолом? В нашей семье всегда молились, читали Библию, воспринимали всю нашу жизнь – в коммуналке, вечно без денег – глазами детей Божьих, без всякого ропота.
Перелистываю старинный альбом, догадываюсь, почему некоторые фотографии содраны, – враги народа? Читаю многочисленные папины анкеты и сострадаю моим родителям, ушедшему поколению – сколько пришлось им перенести и остаться людьми, да еще и верующими! Отец, знавший с детства немецкий и другие языки, пишет в анкете: «Ин. языками не владею». Говоришь по-немецки – шпион, агент империализма! О солидном, холеном Адольфе Адольфовиче в анкете написано: «Мелкий ремесленник, кустарь-одиночка». Еще одна формулировка, что называется, отлитая в бронзу: «Не колебался в проведении линии партии... Полностью примкнул к Октябрьской революции». В старости папа не любил вспоминать прошлое: «Столько вранья, одно вранье...»
И снова Казанская, 8, дом бабушки, куда мы постоянно ходили по маминой просьбе: «Отнеси бабушке горячего супа. Отнеси кусочек шоколадки, нас угостили». Бабушка до самой своей смерти не принимала нашу маму, нашего ангела. И всячески поносила ее как «безродную и простую», неровню благородному папе. Сама бабушка, взятая сироткой в богатую семью, наверное, не раз слыхала подобные попреки от высокородной свекрови. Такова, видимо, человеческая психология: меня били, и я буду бить. Мама постоянно молилась за бабушку, за наши сердца, за то, чтобы мы любили бабушку, какая она есть, не становясь лицемерами. И я свидетель, бабушкины ядовитые слова о маме отскакивали от моего сознания без всякого усилия с моей стороны. Великая вещь – охранная материнская молитва!
Еще один адрес – бывшая больница Куйбышева на Литейном проспекте, ныне опять Мариинская. Сюда я ходила летом 1954 года ухаживать за умирающей бабушкой. Она мучилась недолго, и в одно утро, зайдя в палату, я увидела ее постель пустой. «Кто такая Верочка? – спросили меня больные. – Ваша бабушка всю ночь не давала нам спать, кричала: «Верочка, прости! Верочка, прости!» Когда я рассказала это маме, она со слезами благодарности опустилась на колени. Ведь это она просила Господа, чтобы бабушкин «узелок» развязался при ее жизни, чтобы она ушла оправданной на небо! Мне тогда, к стыду, было странно мамино волнение. Как все это понимаю я сейчас, пережив примерно такое же со своим покойным зятем... Какое счастье, что мы отпустили с ним все взаимные обиды буквально за несколько дней до его кончины!
Каменный остров. В блокаду здесь располагался военный госпиталь. И мама после долгих поисков работы (ее издательство, как и папино учреждение, эвакуировалось) нашла здесь кусок хлеба и комнату для нас, детей-дистрофиков, на свежем воздухе, в целительном окружении Божьей природы, в месте относительно спокойном от бомбежки, да и в 4З-44 годах бомбили меньше, чем в страшные дни и ночи 41-42 годов. Мама работала культработником в клубе. Пригодились ее природная музыкальность, идеальный слух – она умела подбирать на пианино любую мелодию, пела, пока туберкулез не перешел на горло, и она лишилась голоса. «Унылый дух сушит кости» – это в войну понимали очень хорошо и старались поднять настроение любыми способами: хорошей песней, улыбкой, подтянутым видом. Все удивлялись, откуда у Веры Кузьминичны всегда бодрое, энергичное лицо. Вроде никаких добавочных пайков не получает, наоборот, то и дело отдает свою тарелку супа обессилевшему артисту. Кто знал маму поближе, знал, откуда у нее берутся силы, – Господь, и только Он делал и делает все невозможное...
Папа работал за городом – Дорога жизни, у Кобоны, где он как специалист по фундаментам строил особые переправы для машин, укреплял лед, наводил мосты. И раз в месяц, сэкономив свою пайку хлеба, добирался до нас через весь город, нес сухари. Как мы его ждали, как встречали!
При папином участии, как ученого, построены все наши гидростанции, начиная с Волховстроя. Думаю, был бы он жив, не случилось бы аварии метро на площади Мужества, он бы заранее разглядел эту коварную подземную реку...
История иногда дает свои сюжеты. Принимала я крещение в холодных водах реки Волхов, в пять утра, неподалеку от папиной гидростанции, и думалось мне, может, как раз в этом месте он гулял или молился? А теперь я, его упрямая дочь, корреспондент партийной газеты «Ленинградская правда», 18 июня 1978 года даю обещание Господу...
Господь наградил папу долголетием – почти 80 лет. Как это бывает с учеными, он никак не мог распрощаться со своей работой, но Господь распорядился иначе. Как-то он сломал ногу. Вернулся из больницы веселый, отменил все международные конгрессы. Так закончилась, по его собственному выражению, «духовная эмиграция», он вернулся в свою юность, когда проповедовал, вернулся в церковь на Поклонной. Его проповеди помнят многие.
Хоронили его, как церковного служителя, в здании церкви. Вел похороны Петр Борисович Коновальчик, который часто еще совсем молодым бывал у папы дома. Я тогда не совсем понимала, почему Петр Борисович всех торопил. Народу было очень много, желающих выступить тоже. И лишь потом, когда наши автобусы отправились на кладбище, узнали, что к зданию на Поклонной подлетели две черные «Волги», чтобы воспрепятствовать отпеванию крупного советского ученого, да опоздали, арестовывать было некого.
Теперь я с радостью говорю, что Поклонная гора для меня – дорогая церковь, самое прекрасное место Санкт-Петербурга при всем моем восхищении и уважении к творениям Росси и Растрелли. Впрочем, стоит ли противопоставлять?
Не хвалимся мы своими родословными. Да и чем хвалиться? Хвались и радуйся, что ты сам с Господом! А старинные фотографии в альбоме – что ж, пусть мои внуки расскажут своим внукам, есть о чем порассуждать...
Н. Некрасов. Поэма «Русские женщины»
Иногда, к радости внуков, я достаю старинный, с тяжелыми застежками альбом и рассказываю о «старой жизни». Разрешите, проведу своеобразную экскурсию по памятным местам Петербурга-Петрограда-Ленинграда-Петербурга, связанную с некоторыми событиями нашей семьи. Мы с сестрой, дорогой моей Мариной Сергеевной Каретниковой, – петербурженки в четвертом, а может, и в пятом поколении. К сожалению, в детстве, пока была жива бабушка, я не очень интересовалась своей родословной, да и боялись тогда говорить детям об их «аристократических» предках, всем нам предлагалось быть иванами, не помнящими родства.Казанский собор. Здесь венчались мой дедушка, Адольф Адольфович Роза, и молоденькая Любовь Ивановна Чеботарева из Тамбовской губернии, выпускница знаменитого Смольного института благородных девиц. Попала она в это элитное учебное заведение волею судьбы. Ее отец предвосхитил подвиг Матросова, взорвав вместе с собой пороховой погреб на той далекой кавказской войне, под аулом Чиркей в Дагестане. Маленькую сиротку взяли на царское довольствие и определили в Смольный институт. До глубокой старости, до 77 лет бабушка сохранила прямую спину (смолянкам привязывали к спине палку, чтобы ходили как надо), легкую походку, умение держаться и одеваться при всей нищете. Богатый владелец щеточной фабрики (у нас до сих пор служат его великолепные щетки), солидный Адольф Роза, как тогда водилось, ходил на балы в Смольный институт, чтобы выбрать себе в жены чистую девочку из сироток.
Чудом сохранилось письмо от 4 сентября 1894 года: «Любезная Любочка! В мыслях крепко тебя целую и очень радуюсь на выбор моего Ади. Надеюсь, что Бог, Который мне много хорошего в моей жизни послал, молитву мою также исполнит и добрую, хорошую доченьку к нам в дом пошлет. Приезжай скорей, я вполне уверена, что хорошо поладим. Ждем тебя, твоя любящая Д. Роза». Это моя прабабушка, я даже не знаю, как ее звали – Долли?
Бабушка рассказывала о происхождении нашей фамилии, якобы была украинская фамилия Рожа, а потом за деньги поменяли букву. Сестру мою в школе звали: «Роз-Мари», а мне пели песню: «Оля – роза, Оля – цвет». Как-то в Эрмитаже я увидела полотна испанского однофамильца – художника Сальватора Роза. Но в загсе я была очень рада, когда, наконец, потеряла романтичность, связанную с девичьей фамилией.
Ничего хорошего в семейной жизни моей бабушки, Любови Ивановны, не было, кроме материального достатка, балов и путешествий в Париж, если это можно считать признаком счастья. Адольф Адольфович, который был намного старше бабушки, по ее рассказам, вел весьма любвеобильную жизнь, внушив жене отвращение к мужскому полу навсегда. Финал был печальным. Адольф Адольфович рано умер, оставив на руках бабушки троих детей – старшему Сереже, моему отцу, было всего 12 лет. Но семья была обеспеченной, назначили опекунов, и мой отец по-прежнему имел бонн, гувернеров, закончил Петершуле на Малой Конюшенной, затем Реальное училище, затем Институт путей сообщения, но это был уже 1917 год.
Отец как-то мне рассказывал, как шел домой на Казанскую улицу через Дворцовую площадь пешком в ночь штурма Зимнего дворца. Его невпечатляющий рассказ – ничего великого там не происходило – не соответствовал героическим картинкам моего школьного учебника, я отцу не верила...
Если бы у нас, как в Прибалтике и Польше, стали возвращать дома первоначальным их владельцам, то дом 8 по Казанской улице, где прежде жили бабушка и дедушка, принадлежал бы сегодня нашей семье. Раньше во дворе, видимо, располагалась фабрика, а хозяева занимали громадную (по нашим меркам) квартиру на втором этаже. Мы с сестрой прекрасно помним эту многокомнатную коммуналку, где мы бегали по длинному коридору как «хозяйские» внуки и никого не боялись. Бабушку после революции «уплотнили» в бывшую детскую, но не выселили – выручил красивый аттестат Смольного института, где значилось, что Любовь Ивановна – народная учительница. Бабушка была никем, но все разговоры на коммунальной кухне смолкали, когда туда входила бывшая «хозяйка». Она всегда умела показать свою эрудицию – станцевать «кик-вок», поговорить по-французски, сделать изумительное блюдо из ничего. Кулинарка была знатная, растрепанная книга Молоховец вся была исписана ее мелким почерком – знаменитые рецепты переделывались на советский лад.
Отца моего, как и во всех православных семьях, крестили младенцем в том же Казанском соборе, что занятно аукнулось в годы блокады. Как только началась война, всех подозреваемых в немецком происхождении стали высылать из Ленинграда в 24 часа. А тут еще отчество Адольфович! Адольф Гитлер? В Казанском соборе до революции крестили только «великороссов» (так папа писал о себе во всех старых анкетах), нашлась церковная книга, сделали справку о крещении, отцу со всей его семьей дали почетное право умирать в голодном блокадном Ленинграде. Мы не эвакуировались и стали, как я люблю говорить, «полными блокадниками».
Наш дом (улица Гоголя, 4) разбомбили, он и сейчас стоит без угла, в котором прежде находилась наша квартира. Помню, во время бомбежки мама, прижав нас, двух девочек, к себе, стояла на лестнице четвертого этажа и громко молилась под рев тяжеленной фугасной бомбы и обвалы кирпича. После этого мы поселились на Кирпичном переулке, 8, в маленькой угловой комнате, похожей на гроб, окно выходило в тупик. Отсюда мы с сестрой ходили к бабушке, на Казанскую, отсюда через Дворцовую площадь ходили за водой на Неву. Маршрут казался мне ужасно длинным и мучительным, санки с кастрюльками то и дело переворачивались, доставать воду из проруби было очень трудно. Но мама, тогда уже заболевшая воспалением легких, строго следила, чтобы мы двигались, что-то делали – кто лежал, тот умирал быстрее. Сейчас, когда прохожу по нарядному, даже крикливому из-за рекламы Невскому, вспоминаю блокадный Невский: вмерзшие в снег троллейбусы, сугробы, узкая тропинка с одинокими, шатающимися фигурами. Вымерзший, тихий город. Чудом выстоявший, наперекор всякой логике – в городе было много тех, кто молился о победе над фашизмом.
Казанский собор. Совсем другой эпизод. Радостная иду к знакомым колоннам, привычно любуясь творением Воронихина. Стук молотков – рабочие сбивают надпись «Музей атеизма». Как символично! Ведь именно сегодня в зале, откуда еще не вынесли «безбожные» экспонаты, выступает церковный христианский ансамбль «Рождество» – зал переполнен, многие плачут и спрашивают наших солистов, Вику Коновальчик, Пашу Пророкова: «Деточки, откуда вы такие взялись?!»
Еще один эпизод, на этот раз у памятника Барклаю де Толли. Мы стоим небольшим кругом, молимся всем сердцем, присоединяясь к громкой молитве нашего пресвитера А. Волокиткина. Молодежь церкви на Поклонной горе и мы с Мариной Сергеевной сейчас пойдем в Герценовский институт, где в 1986-90 гг. проходили диспуты с зубрами КВАТа (Клуб воинствующих атеистов). Нас, баптистов, драконили профессора научного атеизма, сейчас, кстати, переквалифицировавшиеся в крупных религиоведов.
Несколько шагов от Казанского собора, и мы на Большой Конюшенной, у здания шахматного клуба, сейчас весьма жалкого и захламленного. Когда-то здесь была французская реформатская церковь, а в 1920-е годы короткой, но бурной евангельской свободы разместился прохановский Дом Спасения с библейскими курсами, с комнатами для многочисленных приезжающих. На этих курсах и познакомились наши родители. Отец тогда, участвуя в студенческом движении, принял святое водное крещение, стал евангельским христианином. Мама уверовала на Кавказе в 14 лет и была прислана на учебу в Петроград как отважный миссионер среди диких народов Кавказа. (Об этом ее книжечка «Не бойся, только веруй».) Верочку Шельпякову хорошо знали в Петрограде, она пела в церковном хоре, преподавала на прохановских библейских курсах, активно сотрудничала в журнале «Христианин», ее рассказы о новообращенных, подписанные скромно В. Ш., и сегодня находят отклик. Бракосочетание наших родителей состоялось в зале Дома Спасения. Осталась памятная семейная Библия с пожеланием: «Духом пламенейте», подписанная Прохановым и Каргелем. Библия чудом сохранилась в годы обысков и в блокаду.
В 30-е годы все друзья были арестованы, сосланы. У нас в прихожей были наготове два узелка со всем необходимым (арестовывали ночью, времени на сборы не давали), но родителей почему-то не тронули. Уже потом, много позже, я помню, около маминой постели (она болела туберкулезом 12 лет, ушла к Господу рано как «готовый сосуд») – вечные посетители, говорящие шепотом, – жены ссыльных. К сожалению, я не слышала разговоров. Да и что я бы поняла тогда, воспитанная пионерией и комсомолом? В нашей семье всегда молились, читали Библию, воспринимали всю нашу жизнь – в коммуналке, вечно без денег – глазами детей Божьих, без всякого ропота.
Перелистываю старинный альбом, догадываюсь, почему некоторые фотографии содраны, – враги народа? Читаю многочисленные папины анкеты и сострадаю моим родителям, ушедшему поколению – сколько пришлось им перенести и остаться людьми, да еще и верующими! Отец, знавший с детства немецкий и другие языки, пишет в анкете: «Ин. языками не владею». Говоришь по-немецки – шпион, агент империализма! О солидном, холеном Адольфе Адольфовиче в анкете написано: «Мелкий ремесленник, кустарь-одиночка». Еще одна формулировка, что называется, отлитая в бронзу: «Не колебался в проведении линии партии... Полностью примкнул к Октябрьской революции». В старости папа не любил вспоминать прошлое: «Столько вранья, одно вранье...»
И снова Казанская, 8, дом бабушки, куда мы постоянно ходили по маминой просьбе: «Отнеси бабушке горячего супа. Отнеси кусочек шоколадки, нас угостили». Бабушка до самой своей смерти не принимала нашу маму, нашего ангела. И всячески поносила ее как «безродную и простую», неровню благородному папе. Сама бабушка, взятая сироткой в богатую семью, наверное, не раз слыхала подобные попреки от высокородной свекрови. Такова, видимо, человеческая психология: меня били, и я буду бить. Мама постоянно молилась за бабушку, за наши сердца, за то, чтобы мы любили бабушку, какая она есть, не становясь лицемерами. И я свидетель, бабушкины ядовитые слова о маме отскакивали от моего сознания без всякого усилия с моей стороны. Великая вещь – охранная материнская молитва!Еще один адрес – бывшая больница Куйбышева на Литейном проспекте, ныне опять Мариинская. Сюда я ходила летом 1954 года ухаживать за умирающей бабушкой. Она мучилась недолго, и в одно утро, зайдя в палату, я увидела ее постель пустой. «Кто такая Верочка? – спросили меня больные. – Ваша бабушка всю ночь не давала нам спать, кричала: «Верочка, прости! Верочка, прости!» Когда я рассказала это маме, она со слезами благодарности опустилась на колени. Ведь это она просила Господа, чтобы бабушкин «узелок» развязался при ее жизни, чтобы она ушла оправданной на небо! Мне тогда, к стыду, было странно мамино волнение. Как все это понимаю я сейчас, пережив примерно такое же со своим покойным зятем... Какое счастье, что мы отпустили с ним все взаимные обиды буквально за несколько дней до его кончины!
Каменный остров. В блокаду здесь располагался военный госпиталь. И мама после долгих поисков работы (ее издательство, как и папино учреждение, эвакуировалось) нашла здесь кусок хлеба и комнату для нас, детей-дистрофиков, на свежем воздухе, в целительном окружении Божьей природы, в месте относительно спокойном от бомбежки, да и в 4З-44 годах бомбили меньше, чем в страшные дни и ночи 41-42 годов. Мама работала культработником в клубе. Пригодились ее природная музыкальность, идеальный слух – она умела подбирать на пианино любую мелодию, пела, пока туберкулез не перешел на горло, и она лишилась голоса. «Унылый дух сушит кости» – это в войну понимали очень хорошо и старались поднять настроение любыми способами: хорошей песней, улыбкой, подтянутым видом. Все удивлялись, откуда у Веры Кузьминичны всегда бодрое, энергичное лицо. Вроде никаких добавочных пайков не получает, наоборот, то и дело отдает свою тарелку супа обессилевшему артисту. Кто знал маму поближе, знал, откуда у нее берутся силы, – Господь, и только Он делал и делает все невозможное...
Папа работал за городом – Дорога жизни, у Кобоны, где он как специалист по фундаментам строил особые переправы для машин, укреплял лед, наводил мосты. И раз в месяц, сэкономив свою пайку хлеба, добирался до нас через весь город, нес сухари. Как мы его ждали, как встречали!При папином участии, как ученого, построены все наши гидростанции, начиная с Волховстроя. Думаю, был бы он жив, не случилось бы аварии метро на площади Мужества, он бы заранее разглядел эту коварную подземную реку...
История иногда дает свои сюжеты. Принимала я крещение в холодных водах реки Волхов, в пять утра, неподалеку от папиной гидростанции, и думалось мне, может, как раз в этом месте он гулял или молился? А теперь я, его упрямая дочь, корреспондент партийной газеты «Ленинградская правда», 18 июня 1978 года даю обещание Господу...
Господь наградил папу долголетием – почти 80 лет. Как это бывает с учеными, он никак не мог распрощаться со своей работой, но Господь распорядился иначе. Как-то он сломал ногу. Вернулся из больницы веселый, отменил все международные конгрессы. Так закончилась, по его собственному выражению, «духовная эмиграция», он вернулся в свою юность, когда проповедовал, вернулся в церковь на Поклонной. Его проповеди помнят многие.
Хоронили его, как церковного служителя, в здании церкви. Вел похороны Петр Борисович Коновальчик, который часто еще совсем молодым бывал у папы дома. Я тогда не совсем понимала, почему Петр Борисович всех торопил. Народу было очень много, желающих выступить тоже. И лишь потом, когда наши автобусы отправились на кладбище, узнали, что к зданию на Поклонной подлетели две черные «Волги», чтобы воспрепятствовать отпеванию крупного советского ученого, да опоздали, арестовывать было некого.
Теперь я с радостью говорю, что Поклонная гора для меня – дорогая церковь, самое прекрасное место Санкт-Петербурга при всем моем восхищении и уважении к творениям Росси и Растрелли. Впрочем, стоит ли противопоставлять?
Не хвалимся мы своими родословными. Да и чем хвалиться? Хвались и радуйся, что ты сам с Господом! А старинные фотографии в альбоме – что ж, пусть мои внуки расскажут своим внукам, есть о чем порассуждать...
