По поводу дискуссии о свободе совести на религиозно-философских собраниях в Санкт-Петербурге 1901-1903 гг.
Свобода совести как важнейшее право человека является очень непростым культурно-юридическим концептом общественного сознания. Как совместить формальную свободу выбора, предполагающую заблуждения и злоупотребления, с истиной? Зачем терпеть заблуждения и злоупотребления, не лучше ли их искоренить? Как определить границы допускаемых заблуждений и злоупотреблений? Что такое злоупотребление в мировоззренческой сфере? Имеют ли право одни люди контролировать мировоззрение других людей? Эти вопросы еще более усугубляются, когда дело касается религиозных убеждений, часто имеющих априорный и предельный характер. В России начала ХХ века теоретическим изучением этих вопросов стали заниматься отдельные философы, писатели. Крупными фигурами в этом ряду можно назвать Н. А. Бердяева, В. В. Розанова. Д. С. Мережковского, В. С. Соловьева.
В западном общественном сознании выработалось представление, что первичным изначальным правом человека является право на собственную идентичность, невозможную без свободы мысли. Действительно, религиозно-мировоззренческие представления, в целом, являются важнейшим фактором самосознания, и посягательство на эту сферу равносильно посягательству на самость человека, на его «я», его аутентичность, его совесть, которая рассматривается как внутренняя честность.
Исторически сложилось, что свобода формирования и выражения мировоззренческих и интуитивно-религиозных установок сознания человека стала называться «свободой совести». Когда говорят о свободе совести, то чаще всего имеют в виду свободу проповеди, свободу вероисповедания, причем законодательно защищенную.
Существует два понимания свободы совести. Первое, основанное на естественном праве (либеральное), ярко выразил Н. А. Бердяев: «Свобода совести – основа всякого права на свободу, поэтому она не может быть отменена или ограничена людской волей, государственной властью. Она есть изъявление Бога. Бог в свободе видит достоинство сотворенного им человека. Только в свободном существе образ и подобие Божии обнаруживаются».
Второе понимание делает акцент на исторической и социокультурной обусловленности свободы. Такое понимание дает возможность манипулировать пределами свободы, так как ориентировано на определенную социально значимую цель, чаще всего – порядок.
Первое понимание – сущностное, второе относится к форме существования свободы. В идеале второе понимание должно дополнять первое. Но на уровне дискуссий это происходит редко. Сторонники второго понимания полагают, что первое понимание должно дополнять второе.
Именно в такой постановке вопроса, очень созвучной нашему времени, и возник спор о свободе совести на религиозно-философских собраниях начала ХХ века в Санкт-Петербурге (1901-1903) под председательством ректора Санкт-Петербургской духовной академии епископа Ямбургского Сергия (Ивана Николаевича Страгородского, 1867-1944, в период 1943-1944 патриарх РПЦ). Пробуждению интереса к вопросу о свободе совести очень способствовал также Орловский миссионерский съезд, прошедший в сентябре 1901 года, где был сделан доклад, вызвавший бурную дискуссию. В докладе М. А. Стаховича четко прозвучало требование реальной свободы совести: «Меня спросят, чего же вы хотите. Разрешения не только безнаказанного отпадения от православия, но и права безнаказанного исповедания своей веры, т. е. совращения других? Это подразумевается под свободой совести? Особенно уверенно среди вас, миссионеров, я отвечу: да, только это и называется свободой совести... Запретным пусть будет не вера, а дела; не чувства, а поступки, ущербы, изуверство – все то, что уголовный закон карает».
Богослов-мирянин С. Нилус назвал в «Московских ведомостях» Стаховича Робеспьером. Епископ Никанор в том же издании выразил мысль, что само словосочетание «свобода совести» абсурдно, так как совесть – судья, а судья подчиняется закону.
Против Стаховича выступил и протоиерей Иоанн Кронштадтский: «В наше лукавое время появились хулители святой церкви, как граф Толстой, а в недавнее время некто Стахович, которые дерзнули явно поносить учение нашей святой веры и нашей церкви, требуя свободного перехода из нашей веры и церкви в какие угодно веры... Нет, невозможно предоставить человека собственной свободе совести именно потому, что он существо падшее и растленное...» Епископ Никанор и прот. Иоанн понимали «свободу совести» в смысле «распущенности». Миссионер Айвазов считал, что отделение церкви от государства подобно отделению души от тела и не может вызвать сочувствия с нашей стороны.
Театральный деятель, прозаик, мемуарист князь С. М. Волконский в своем докладе «К характеристике общественных мнений по вопросу о свободе совести», положившем начало обсуждению, не отрицая высшей истины христианства, обращал внимание слушателей на то, что в России произошла «натурализация православия», отождествление религиозного и национального факторов, что породило неписаный, но очень популярный императив «русский должен быть православным». Возникла даже идея об особой близости русского народа православию, его особой избранности. На деле это влекло многочисленные ущемления в правах русских инославных. Инославными считались русские неправославные христиане. Правовые ограничения, ущемлявшие инославных, не касались только иностранцев. Докладчик привел много примеров таких ущемлений. Насилие и принуждение в делах веры противны духу христианства. Церковь, в лоно которой можно было войти, но воспрещалось выйти, теряла свою внутреннюю силу. Обязательность исповедания господствующей религии оказывала расслабляющее и развращающее влияние на общественную совесть. Человек больше всего заботился о соблюдении внешней видимости веры, чем о внутреннем ее содержании. Законодательно закрепленный запрет отпадать от православия в действительности поощрял лицемерие, неискреннюю к православию принадлежность, определил кн. Волконский.
Следующий пассаж из доклада кн. Волконского звучит очень современно, если вспомнить события, развернувшиеся вокруг закона «О свободе совести и религиозных объединениях» (1997): «Обыкновенно говорят, что насилие над совестью, – хотя и не отрицается его прискорбность – необходимо для благополучия большинства. Пусть меньшинство страдает – этим оберегается благо большинства, православных, нас всех, коренных, истинно русских. Официально это называется покровительством господствующей церкви. Считаю такой взгляд как нельзя ложным. Насилие над другими имеет развращающее влияние на совесть того самого большинства, ради которого оно творится. Яд, направленный против других, имеет возвратное действие. Когда мачеха преследует падчерицу, то это не способствует развитию высоких стремлений в душе родной дочери. Но более растлевающим образом, чем насилие над другими, действует тот характер обязательности, которым обставлена наша принадлежность к православному исповеданию – насилие над нами самими. Что же касается церкви, то это не только не поддержка, но прямо обратное: это должно вести к ее полному ослаблению. Нельзя же, в самом деле, признавать внутренней органической силой ту насилием обеспеченную безопасность, в которую церковь поставлена мерами гражданской власти».
Православное духовенство по причине своей принадлежности к государственной церкви не могло защищать принцип свободы совести, так как это рассматривалось бы властью как деятельность, расшатывающая устои. Только два священника решились выступить в печати с защитой свободы совести. Таким образом, всякий богословско-философский вопрос, по словам кн. Волконского, превращался в России в вопрос полицейско-политический. Тогда как церковь должна побеждать своею внутреннею силой. Князь Волконский считал также, что не следует смешивать свободу совести с элементарной распущенностью и вседозволенностью. Представление о Вселенской Церкви Христовой в значительной степени оказалось утраченным, возобладало представление о церкви как об организации, корпорации, ведомстве. Развилось лжеучение о русском самодержавии как «удерживающем беззакония» (согласно 2 Фес. 2:7). Отсюда также следовало, что православный должен быть монархистом. В таких условиях любые разговоры о свободе совести воспринимались как провокация.
Кн. Волконский сказал в заключение своего доклада, что для оздоровления больной России необходимо прежде всего «освобождение духа в делах веры от вмешательства недуховной власти и возвращение церкви утраченного авторитета». Позже Д. С. Мережковский заметил, что тезисы этого доклада совпадают с мыслями В. С. Соловьева о свободе совести.
В дискуссии, последовавшей за основным докладом, архимандрит Антонин (Александр Андреевич Грановский, 1865-1927, библеист, с 1903 г. епископ, впоследствии церковно-общественный обновленческий деятель) со всем жаром присущего ему красноречия убеждал, что «никакой истины Библия не повторяет с таким напряжением, как первой заповеди: «Я Господь Бог твой, у тебя не должно быть иных богов кроме Меня». Этот монотеистический принцип противоположен политеистическому языческому. Свобода совести, таким образом, будет способствовать реставрации элементарного язычества. Христианство есть божественная прививка, восстанавливающая духовное здоровье. Спрашивается, о каком тут праве может быть речь? О праве на болезнь? «Печальное и трагическое право, – восклицал Антонин. – Вы домогаетесь свободы верования, как кому взбрело; извольте, это ваше эгоистическое стремление, но не санкционируйте его именем Евангелия. Идея солидарности в глубине своей не христианская, и созидание в одних и тех же пространственных границах алтарей истинному Богу и рядом какому-нибудь Ваалу недопустимо... Принцип свободы как произвола лежит в демоническом начале».
Это высказывание приводило к другому вопросу – вопросу о компромиссе Христа с демоном. На что Д. С. Мережковский возразил, утверждая: все обстоит как раз наоборот, принцип насилия лежит в демоническом начале... Если мы примем меч насилия, то мы отступаем от Христа и попадаем в ложь.
Надо заметить, что доводы оппонирующих сторон не исключали, а скорее взаимодополняли друг друга. Одни выражали бескомпромиссность веры (догматическая сфера), другие – необходимость уважения к свободе человека, к его праву на инакомыслие (этическая сфера). Вера может быть только свободной и не терпит никакого насилия. Архимандрит Антонин был бы совершенно прав, если бы он говорил только об истинности христианства и не затрагивал бы вопрос о праве человека выбирать путь к Высшей истине. Взвешенными были выступления председательствовавшего епископа Сергия. Не отрицая самого принципа свободы совести, обоснование которого с чисто теоретической стороны вроде бы не представляло особого затруднения, он предупредил о том, к чему может привести прямолинейное и немедленное приложение этого принципа на практике. Миллионы незрелых душ могут соблазниться такой свободой, которую они поймут как вседозволенность, что, в свою очередь, могло бы привести к непредсказуемым последствиям. Он обратил внимание слушателей также на историческую и духовную роль православия в России.
Свобода совести как важнейшее право человека является очень непростым культурно-юридическим концептом общественного сознания. Как совместить формальную свободу выбора, предполагающую заблуждения и злоупотребления, с истиной? Зачем терпеть заблуждения и злоупотребления, не лучше ли их искоренить? Как определить границы допускаемых заблуждений и злоупотреблений? Что такое злоупотребление в мировоззренческой сфере? Имеют ли право одни люди контролировать мировоззрение других людей? Эти вопросы еще более усугубляются, когда дело касается религиозных убеждений, часто имеющих априорный и предельный характер. В России начала ХХ века теоретическим изучением этих вопросов стали заниматься отдельные философы, писатели. Крупными фигурами в этом ряду можно назвать Н. А. Бердяева, В. В. Розанова. Д. С. Мережковского, В. С. Соловьева.В западном общественном сознании выработалось представление, что первичным изначальным правом человека является право на собственную идентичность, невозможную без свободы мысли. Действительно, религиозно-мировоззренческие представления, в целом, являются важнейшим фактором самосознания, и посягательство на эту сферу равносильно посягательству на самость человека, на его «я», его аутентичность, его совесть, которая рассматривается как внутренняя честность.
Исторически сложилось, что свобода формирования и выражения мировоззренческих и интуитивно-религиозных установок сознания человека стала называться «свободой совести». Когда говорят о свободе совести, то чаще всего имеют в виду свободу проповеди, свободу вероисповедания, причем законодательно защищенную.
Существует два понимания свободы совести. Первое, основанное на естественном праве (либеральное), ярко выразил Н. А. Бердяев: «Свобода совести – основа всякого права на свободу, поэтому она не может быть отменена или ограничена людской волей, государственной властью. Она есть изъявление Бога. Бог в свободе видит достоинство сотворенного им человека. Только в свободном существе образ и подобие Божии обнаруживаются».
Второе понимание делает акцент на исторической и социокультурной обусловленности свободы. Такое понимание дает возможность манипулировать пределами свободы, так как ориентировано на определенную социально значимую цель, чаще всего – порядок.
Первое понимание – сущностное, второе относится к форме существования свободы. В идеале второе понимание должно дополнять первое. Но на уровне дискуссий это происходит редко. Сторонники второго понимания полагают, что первое понимание должно дополнять второе.
Именно в такой постановке вопроса, очень созвучной нашему времени, и возник спор о свободе совести на религиозно-философских собраниях начала ХХ века в Санкт-Петербурге (1901-1903) под председательством ректора Санкт-Петербургской духовной академии епископа Ямбургского Сергия (Ивана Николаевича Страгородского, 1867-1944, в период 1943-1944 патриарх РПЦ). Пробуждению интереса к вопросу о свободе совести очень способствовал также Орловский миссионерский съезд, прошедший в сентябре 1901 года, где был сделан доклад, вызвавший бурную дискуссию. В докладе М. А. Стаховича четко прозвучало требование реальной свободы совести: «Меня спросят, чего же вы хотите. Разрешения не только безнаказанного отпадения от православия, но и права безнаказанного исповедания своей веры, т. е. совращения других? Это подразумевается под свободой совести? Особенно уверенно среди вас, миссионеров, я отвечу: да, только это и называется свободой совести... Запретным пусть будет не вера, а дела; не чувства, а поступки, ущербы, изуверство – все то, что уголовный закон карает».
Богослов-мирянин С. Нилус назвал в «Московских ведомостях» Стаховича Робеспьером. Епископ Никанор в том же издании выразил мысль, что само словосочетание «свобода совести» абсурдно, так как совесть – судья, а судья подчиняется закону.
Против Стаховича выступил и протоиерей Иоанн Кронштадтский: «В наше лукавое время появились хулители святой церкви, как граф Толстой, а в недавнее время некто Стахович, которые дерзнули явно поносить учение нашей святой веры и нашей церкви, требуя свободного перехода из нашей веры и церкви в какие угодно веры... Нет, невозможно предоставить человека собственной свободе совести именно потому, что он существо падшее и растленное...» Епископ Никанор и прот. Иоанн понимали «свободу совести» в смысле «распущенности». Миссионер Айвазов считал, что отделение церкви от государства подобно отделению души от тела и не может вызвать сочувствия с нашей стороны.
Театральный деятель, прозаик, мемуарист князь С. М. Волконский в своем докладе «К характеристике общественных мнений по вопросу о свободе совести», положившем начало обсуждению, не отрицая высшей истины христианства, обращал внимание слушателей на то, что в России произошла «натурализация православия», отождествление религиозного и национального факторов, что породило неписаный, но очень популярный императив «русский должен быть православным». Возникла даже идея об особой близости русского народа православию, его особой избранности. На деле это влекло многочисленные ущемления в правах русских инославных. Инославными считались русские неправославные христиане. Правовые ограничения, ущемлявшие инославных, не касались только иностранцев. Докладчик привел много примеров таких ущемлений. Насилие и принуждение в делах веры противны духу христианства. Церковь, в лоно которой можно было войти, но воспрещалось выйти, теряла свою внутреннюю силу. Обязательность исповедания господствующей религии оказывала расслабляющее и развращающее влияние на общественную совесть. Человек больше всего заботился о соблюдении внешней видимости веры, чем о внутреннем ее содержании. Законодательно закрепленный запрет отпадать от православия в действительности поощрял лицемерие, неискреннюю к православию принадлежность, определил кн. Волконский.
Следующий пассаж из доклада кн. Волконского звучит очень современно, если вспомнить события, развернувшиеся вокруг закона «О свободе совести и религиозных объединениях» (1997): «Обыкновенно говорят, что насилие над совестью, – хотя и не отрицается его прискорбность – необходимо для благополучия большинства. Пусть меньшинство страдает – этим оберегается благо большинства, православных, нас всех, коренных, истинно русских. Официально это называется покровительством господствующей церкви. Считаю такой взгляд как нельзя ложным. Насилие над другими имеет развращающее влияние на совесть того самого большинства, ради которого оно творится. Яд, направленный против других, имеет возвратное действие. Когда мачеха преследует падчерицу, то это не способствует развитию высоких стремлений в душе родной дочери. Но более растлевающим образом, чем насилие над другими, действует тот характер обязательности, которым обставлена наша принадлежность к православному исповеданию – насилие над нами самими. Что же касается церкви, то это не только не поддержка, но прямо обратное: это должно вести к ее полному ослаблению. Нельзя же, в самом деле, признавать внутренней органической силой ту насилием обеспеченную безопасность, в которую церковь поставлена мерами гражданской власти».
Православное духовенство по причине своей принадлежности к государственной церкви не могло защищать принцип свободы совести, так как это рассматривалось бы властью как деятельность, расшатывающая устои. Только два священника решились выступить в печати с защитой свободы совести. Таким образом, всякий богословско-философский вопрос, по словам кн. Волконского, превращался в России в вопрос полицейско-политический. Тогда как церковь должна побеждать своею внутреннею силой. Князь Волконский считал также, что не следует смешивать свободу совести с элементарной распущенностью и вседозволенностью. Представление о Вселенской Церкви Христовой в значительной степени оказалось утраченным, возобладало представление о церкви как об организации, корпорации, ведомстве. Развилось лжеучение о русском самодержавии как «удерживающем беззакония» (согласно 2 Фес. 2:7). Отсюда также следовало, что православный должен быть монархистом. В таких условиях любые разговоры о свободе совести воспринимались как провокация.
Кн. Волконский сказал в заключение своего доклада, что для оздоровления больной России необходимо прежде всего «освобождение духа в делах веры от вмешательства недуховной власти и возвращение церкви утраченного авторитета». Позже Д. С. Мережковский заметил, что тезисы этого доклада совпадают с мыслями В. С. Соловьева о свободе совести.
В дискуссии, последовавшей за основным докладом, архимандрит Антонин (Александр Андреевич Грановский, 1865-1927, библеист, с 1903 г. епископ, впоследствии церковно-общественный обновленческий деятель) со всем жаром присущего ему красноречия убеждал, что «никакой истины Библия не повторяет с таким напряжением, как первой заповеди: «Я Господь Бог твой, у тебя не должно быть иных богов кроме Меня». Этот монотеистический принцип противоположен политеистическому языческому. Свобода совести, таким образом, будет способствовать реставрации элементарного язычества. Христианство есть божественная прививка, восстанавливающая духовное здоровье. Спрашивается, о каком тут праве может быть речь? О праве на болезнь? «Печальное и трагическое право, – восклицал Антонин. – Вы домогаетесь свободы верования, как кому взбрело; извольте, это ваше эгоистическое стремление, но не санкционируйте его именем Евангелия. Идея солидарности в глубине своей не христианская, и созидание в одних и тех же пространственных границах алтарей истинному Богу и рядом какому-нибудь Ваалу недопустимо... Принцип свободы как произвола лежит в демоническом начале».
Это высказывание приводило к другому вопросу – вопросу о компромиссе Христа с демоном. На что Д. С. Мережковский возразил, утверждая: все обстоит как раз наоборот, принцип насилия лежит в демоническом начале... Если мы примем меч насилия, то мы отступаем от Христа и попадаем в ложь.
Надо заметить, что доводы оппонирующих сторон не исключали, а скорее взаимодополняли друг друга. Одни выражали бескомпромиссность веры (догматическая сфера), другие – необходимость уважения к свободе человека, к его праву на инакомыслие (этическая сфера). Вера может быть только свободной и не терпит никакого насилия. Архимандрит Антонин был бы совершенно прав, если бы он говорил только об истинности христианства и не затрагивал бы вопрос о праве человека выбирать путь к Высшей истине. Взвешенными были выступления председательствовавшего епископа Сергия. Не отрицая самого принципа свободы совести, обоснование которого с чисто теоретической стороны вроде бы не представляло особого затруднения, он предупредил о том, к чему может привести прямолинейное и немедленное приложение этого принципа на практике. Миллионы незрелых душ могут соблазниться такой свободой, которую они поймут как вседозволенность, что, в свою очередь, могло бы привести к непредсказуемым последствиям. Он обратил внимание слушателей также на историческую и духовную роль православия в России.
