Давно сложились стереотипы представлений, будто духовная любовь и восторженное воспевание женщины были свойственны лишь эпохе Ренессанса. А поэты античных времен преклонялись перед гармонией и силой тела, но красоту души забывали. Достаточно почитать Гомера и посетить залы Греции и Рима в любом из крупных музеев, чтобы убедиться в этом. Такие суждения берут свое начало в научных кругах и распространяются дальше.
Но действительно ли столь односторонним был подход к любви в разные эпохи? На мой взгляд, сохранившиеся тексты древних не столь уж однозначны. В них реально прослеживаются два подхода к любви, которые я бы определил как утилитарный и идеалистический. Для характеристики первого подхода найдется обилие сочных, словно виноградная гроздь с лопающимися ягодами литературных произведений. Замечу, что они принадлежат народам с разной религиозной культурой. Удивительно, разница в религии, языке и мировоззрении нисколько не отразилась на представлениях о физической стороне любви.
Сравним в качестве примера строки из древнееврейской свадебной песни, вошедшей в библейский канон под именем Песни песней Соломона:
Я — стена, и сосцы у меня, как башни;
потому я буду в глазах его, как достигшая полноты (ПП 8:10).
А теперь посмотрим на шумерскую поэзию, более древнюю.
Светлые губы я целовал,
Светлое лоно Инанны ласкал
(Жалобы сердца, 195-196).
Через тысячу лет в Риме времен цезаря Августа появляется поэзия, в центре которой женщина и эрос. Любовные элегии Овидия (начало I в. н.э.) имели такой успех, что сам автор, язвительно воспринявший программу Августа по укреплению римской семьи, был сослан в нынешнюю Румынию, где и умер от тоски. Жизненное кредо Овидия и многих его современников можно выразить следующим двустишием:
Если "Живи без любви!"
мне бог какой-нибудь скажет,
О, я взмолюсь: до того женщина — сладкое зло
(Любовные элегии, II, 9а, 1-2).
Вместе с тем мы имеем множество текстов, свидетельствующих, что древние (как евреи, так греки и римляне) придавали огромное значение духовной стороне любви. И важно отметить это единогласие иудейских и греко-римских авторов по отношению к духовной стороне любви.
Прежде всего, приведу платоновское признание, вложенное в уста легендарного Сократа:
Вот я и не ухожу, но остаюсь, хотя тело твое начинает увядать, и другие тебя покинули.
Платон для греко-римского мира был величиной, сравнимой, пожалуй, с Августином для католических богословов и философов. Внимание, которое Платон в своих диалогах уделяет возвышенной стороне любви, само по себе говорит о неоднозначности воззрений древних греков на сей предмет. Спустя пять веков ситуация не изменилась. Поздние тексты вторят Платону. Так, моралии Плутарха, родившегося около 50 г. н.э., содержат много полезных и для нас поучений: "Если у наших женщин отобрать расшитые золотом сандалии, ожерелья и браслеты, пурпурные одежды и жемчуг, большинство из них перестанет ходить в гости" (Наставление, 30). Это очень созвучно словам христианского апостола: "Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде" (1 Пет. 3:3).
Сравним также это свидетельство римской культуры с поучениями эллинизированного иудаизма, дошедшими до нас во второканонической книге Иисуса, сына Сирахова (II в. до н.э.):
Что солнце, восходящее
на высотах Господних,
то красота доброй жены в убранстве дома ее
(Сир. 26:20-21).
В другом месте этот же автор фразой "не засматривайся на красоту женскую" (Сир. 25:23) вторит канонической книге Притч Соломоновых: "Что золотое кольцо в носу у свиньи, то женщина красивая и безрассудная" (Пр. 11:22).
Таким образом, древние признавали, что красота физическая без красоты духовной такой же нонсенс, как и золотое украшение в носу животного, любящего вываляться в грязи. Кроме того, по мере развития любого общества и увеличения городского населения утилитарный подход к любви и женской красоте все больше уступал место духовным приоритетам.
