Мне исполнилось 17 лет и в этот день я получил комсомольскую путевку на стройки Сибири по призыву компартии. Происходило это в Куйбышевском райкоме комсомола, на Фонтанке, ровно напротив знаменитого дворца князей Белосельских-Белозерских, что строил наш славный земляк Андрей Штакеншнейдер.

Вскорости нас, добровольцев, под звуки «Прощания славянки» повезли на восток, где на границе Алтая и Кузбасса предстояло построить огромный химкомбинат, основное назначение которого мне непонятно и по сей день.

Там расселили нас по деревянным баракам и распределили по специальностям. Собственно говоря, выбора почти не было – девиц определяли «автоматом» в маляры-штукатуры, а парням предлагалось идти либо в плотники, либо в каменщики. Подумав немного, я выбрал первое.

Как вскоре выяснилось, полное название специальности было «плотник-бетонщик», наше дело было готовить деревянные опалубки под монолитный бетон, затем этим бетоном заливать формы опалубки, а после схватывания бетона опалубку разбирать и в другом месте повторять все сызнова.

Скажем прямо – к плотницкому делу, а тем более к плотницкому мастерству все это имело отношение весьма косвенное, однако навык работы с основным инструментом по дереву, с классической триадой - топор-ножовка-молоток – был приобретен очень даже неплохой. В 17-18 лет все дается в руки, все схватывается налету.

Это была та фаза постижения ремесла, которую мужики называют: «голова учит руки». То есть опыта пока что негусто, и потому работа наперед должна быть обдумана, если же с «думалкой» ничего не выходит – приходится обращаться к опыту постороннему, спросить совета.

Впрочем, я остаюсь благодарен тому времени не только за это, главное там было осознание чуда творчества, когда приходишь на пустое место, а после твоих трудов и усилий появляется нечто огромное и многосложное, и оно предназначено жить уже какой-то своей, обособленной от тебя жизнью. Все эти висячие перекрытия, погружные кессоны, бетонные резервуары составляли вместе некий организм, который вот-вот должен был вздохнуть и задышать, уже более во мне не нуждаясь…

Потом были четыре года службы на флоте, демобилизовали меня едва ли не последним с корабля, поступать куда-то было безнадежно поздно и подался я поработать в плотницкую артель. Тут и стало ясно, что то. Что я умею, не особо требуется, зато требуется то, чего не умею – работать топором.

Трудились мы в Сиверской, строя деревянные корпуса для многочисленных в те поры пионерлагерей, оздоровительных детсадов и прочих, в Сиверской расположенных, ленинградских учреждений. Артель была солидная, человек в шестнадцать, причем только трое были моего возраста, остальные мужики успели намахать за свою жизнь не один десяток срубов.

Это были тертые калачи, уже вполне «понявшие службу» советского разлива: продать «налево» «излишек» материала и дружно пропить вырученные деньги было делом обыденным и совершалось примерно раз в неделю. Качество работ тоже не всегда было на высоте, благо и спроса на качество не было – гони венцы и погонные километры, и будешь всегда молодец. Там я впервые услышал плотницкую заповедь новейшей формации: «Кааб не клин да не мох, так и плотник бы сдох!»

Впрочем, работали в артели и три-четыре настоящих мастера, которые хоть и подстраивались под всех, но… «мастерство не пропьешь!» - оно вылезало, это мастерство, оно дразнило, раздражало и восхищало и ставило в тупик. Как это Иван Степанович несколькими ударами топора вполне исправлял безнадежно «запоротый» угол и как это Степан Иванович вытесывал из бревна идеальный четырехкантный брус, ни разу не прибегнув к помощи какого бы то ни было мерительного инструмента.

Все начиналось утром в тесной бытовочке, где около раскаленной буржуйки собиралась бригада «править инструмент». Это были прекрасные минут общения: тут тебе и новости со всей округи будут вынесены на обсуждение, тут и воспоминания текут рекой.

А то сойдутся мужики в хвастливом споре – у кого инструмент лучше, да кто каким «камнем» правит его, да у кого острее топор или долото…

Простейшая демонстрация «доведенного» жала топора – побрить пух на руке повыше кисте одним заходом и, естественно, всухую. Но это умели почти все.

Следующий уровень: выдернуть волосок из бороды, приложить его к лезвию топора и дунуть. Волос должен быть разрезан с одного дуновения легко и свободно. Но и это могли продемонстрировать три-четыре артельных мужика. Не невесть что.

А вот следующий за тем «фокус» я видел в своей жизни только раз и только одному мужику он давался. Тому предшествовала подготовка топора не менее чем в час, и последняя доводка производилась ладонью руки.

«Ну, давай!» - вздохнув, говорил Николай Иванович и ставил свой чудо-топор жалом вверх. Два расторопных мужичка разворачивали над ним газету и на «три-четыре» отпускали. Лист планировал на лезвие и в тот же миг, когда он его касался, Николай потягивал топор на себя. Газетный лист распадался надвое и тихо опускался на пол.

Самое, пожалуй, впечатляющее было в этом то, что уже через час этим же топором повторить опыт было нельзя – жало «садилось» и его опять нужно было «доводить до ума» немалое время.

Понятно, что практического применения такая доводка не имела, это был чистый пример «искусства ради искусства», но именно это и вдохновляло мужиков! Не каждый артист мастер, но каждый мастер – артист, ему нужен аплодисмент как знак подтверждения мастерства, и Николай Иванович его заслуженно получал.

А я всем своим нутром почувствовал, как дрогнула и стала со скрипом приоткрываться некая тяжелая дверь, за которой угадывалась просторная светлая зала именем Совершенство.

Впрочем, началось все с конфуза.

Николай Иванович наскоро поправил мне батин, из дома принесенный, топор, и я встал на теску бревен, куда определяют всех молодых и неопытных. Этим звеном руководил Степан Иванович, и он долго присматривался, как я «грызу» толстенную промороженную лесину.

«Ну-ка, дай твой топор!»

Я подал. Он им позвенел, приложил к уху, потом к щеке, потом стал щупать лезвие – и вдруг мой топор полетел в дальние кусты, я и ахнуть не успел.

«Дрянь топор», - констатировал он. – «Вот, я тебе свой старый дам».

Я взял его топор и сразу почувствовал разницу.

Одна из главных характеристик топора и в то же время одна из его, топора, наиболее тайных особенностей – как он «липнет» к дереву. Объяснить это явление никто не берется, но вот – одним топором можно играючи снимать с бревна стружечку тоньше бумаги, а другой при том же выдаст щепу, шмотки рваной древесины. От заточки это не зависит – проверено. Наверное, зависит от самого металла, или от способа его закалки, или от того, в каком настроении пребывал кузнец при изготовлении этого самого топора.

Действительно, топор больше чем какой-либо инструмент сродняется с человеком, с плотником, он становится как продолжением его руки, он начинает проявлять характер, он приобретает собственные симпатии и антипатии, он может стать обидчив и можен наказать хозяина за небрежение к себе… Короче, он как будто действительно делается живым существом и обретает душу, которая не копирует души своего хозяина, но находится в сложном с ней равновесии.

Существовали именные топоры, как существовали именные мечи у европейских рыцарей. Впрочем, и в Средние века, и до них топор был и инструментом, и оружием. Вспомним библейской: «Уже и секира лежит при корени…» Это про топор, но секира – и боевое оружие тоже, эта древняя форма имени топора от глагола «сечь», там и подсечка, и высечь, там и сеча в смысле битва.

По-немецки боевой топор назывался «акст» (die Axt). Резкое, хлесткое слово, как будто топор вонзается в дерево – или в плоть врага.

Поэтому важнейшие операции при изготовлении топора сродни тем, что были и при выделке оружия: металл – ковка – закалка – выдержка – заточка – испытание.

Сложнейшая ковка топора – пластовая многослойная. Это метод древний, восточный, применявшийся при изготовлении мечей высшего качества. Стальной лист расковывался на толщину лезвия столового ножа, потом он складывался пополам, расковывался еще раз, опять складывался… до восьми, а то и шестнадцати раз производилась эта операция, пока не проковывался он окончательно в меч или топор.

Мне не доводилось видеть таких топоров, я только о них слышал. Это были топоры-легенды и их было немного: стоимость такого топора была сравнима со стоимостью хорошего дома.

Довести топор до состояния, как теперь говорят, «супер», - можно и иным способом. Он назывался «наклеп» и тоже применялся при изготовлении оружия. Обыкновенная сталь при этом упрочнялась с помощью специальных молотков, многие тысячи ударов уплотняли металл и превращали его в элитную сталь.

На Востоке (на Кавказе, в частности) применялся наклеп вовсе фантастический, когда сталь проковывали дубовыми молотками-киянками «вхолодную» каждый день по часу-полтора, и так на протяжении, скажем, десяти, а то и пятнадцати лет. Объем клинка при этом уменьшался вполовину, но таким клинком можно было уверенно перерубить ствол винтовки и при этом клинок оставался острым, каковым был до удара.

Конечно, изготовить таким образом некий сверх-топор было в принципе возможно, хотя я не уверен, что хоть единожды это было осуществлено.

В России был применен иной способ, гораздо более технологичный. Был ли он у нас изобретен или то придумал вездесущий немец – мне неведомо.

Состоял он вот в чем. В каждой деревенской избе России была хотя бы одна коса-литовка. Каждый сезон эта коса хотя бы раз проходила операцию отбивки, то есть наклепа. Потом ее только точили оселком, пока снова не возникала потребность косу отбить. Делалось это специальным отбивочным молотком на специальном обушке.

В конце концов коса вырабатывалась настолько, что для работы уже не годилась. Это была узкая полоска великолепной наклепанной стали, деревенские мужики использовали ее как бритву, коли в том возникала нужда.

Вот эти выработанные косы и применялись сельскими кузнецами для создания чудо-топоров. Только что откованный топор рассекался надвое по жалу, и в рассечку вставлялся нужный кусок отработавшей свое косы. Затем методом кузнечной сварки лезвие топора обжималось и доводилось до готовности. Получался самозатачивающийся инструмент: тонкое жало косы имело твердость и прочность на порядок выше окружающего металла, так называемых щечек лезвия, поэтому в процессе работы щечки изнашивались быстрее жала, поэтому топор был всегда остр. Его не нужно было точить, достаточно лишь иногда править жало.

А для этого идеально подходил красный индийский сланец, и обладатель этого «индийского камня-правила» гордо носил его в специально замшевом чехле на поясе.

Такой самозатачивающийся топор я видел однажды и даже держать в руках, и даже мог стать его обладателем, если бы не цена, запрошенная владельцем, - она была для абсолютно неподъемна.

После того как топор выкован, его нужно закалить. То есть закаливается, конечно, не весь топор, а только его жало, кончик лезвия. Видов закалки много, как всякое дело на вершине своей оно превращается в искусство и в былые времена некоторые кузнецы владели им виртуозно. Правда, в советские годы это искусство было сведено к ремеслу: на каждом заводе были в штате термисты, которые ведали закалкой – по специальной таблице определялась нужная температура, изделие закладывалось в специальную печь-термостат, задавались нужные параметры…

Существовали романтические виды закалки, когда молодой парень выхватывал из горна светящееся лезвие, вскакивал на коня и летел на нем, полосуя воздух – это воздушная закалка, одна из лучших.

Существовали «лирические» закалки, когда раскаленное лезвие погружалось в сок цветов. Самым лучшим, кстати, цветком для этого издревле считалась незабудка, именно ее сок использовался при закалке Златоустовского булата.

Существовали методы смертельно-жестокие, при этом раскаленное лезвие пропускалось через желудок раба – живого раба! Считалось, что взяв человеческую жизнь при рождении своем, клинок станет идеальным оружием. И тогда он получал имя…

Топоры закаливались, конечно же, попроще. Они, кстати, могли вовсе в закалке не нуждаться, если были изготовлены с применением наклепа. Упруго-податливое лезвие имеет гораздо больше шансов быть «липким» к дереву, чем закаленное, и, тем более, перекаленное.

Закалка производилась по «щадящему» режиму – от малинового свечения в масло. Вишневое свечение металла (вишня, как называли кузнецы) было условием мягкой закалки, «абрикос» - жесткой. Все зависело от самого металла, конечно. Масло же применялось растительное, но самое лучшее. Оптимальным для топора считали масло кедровое. Закалка в воде представлялась в среде кузнецов порчей металла и применялась весьма редко. При этом, действительно, возникают такие напряжения в металле, что топор может разлететься на куски при первом хорошем еловом сучке. Что порой и случалось.

В советское время топоры были дешевы, их покупали связками по десятку штук, но выбрать из этой связки можно было лишь один приличный топор. Вполне справедливо можно было предположить, что сталь была во всех этих топорах одинакова, так что все дело было в закалке. Лишь оказавшийся в середине закладке в термостате топор мог рассчитывать на удачную закалку, остальные либо перекаливались, либо были мягкими и гнулись на первом сучке.

Но и среди сотни таких «приличных» можно было отыскать только один, много – два топора, вокруг которых станут клубиться плотницкие легенды.

Закаленный топор, однако, нельзя сразу запускать в дело. Ему нужно дать время «придти в себя», отдохнуть. Это называлось – вылежка, или выдержка, и она могла растянуться на длительное время, на годы.

Дело в том, что подвергшийся жестоким температурным нагрузкам топор внутри себя весьма напряжен, причем напряжен неравномерно, и только покой способен снизить, сгладить эти напряжения, выровнять металл по всей массе, снять внутрикристаллические дискомфорты.

Наилучший способ это сделать – закопать топор в землю. Много лет назад я услышал этот рецепт и очередной раз поразился мужицкой мудрости, долготерпению и воистину человечьему отношению к вещам неодухотворенным, которые через то и одухотворяются.

Закапывают топор в том месте, где он не будет случайно потревожен и которое легко запомнить – под угол дома, например. В землю топор должен быть положен не как-нибудь, а жалом на север, то есть линия лезвия должна быть перпендикулярна силовым магнитным линиям земли. При этом происходит вот что: магнитные диполи металла постепенно выстраиваются в стройных порядок, смотря своими положительными концами на север, то есть на жало топора.

Так выдержанный три года топор много прочнее своего собрата, не прошедшего «вылежки» и намного лучше держит жало. Он спокоен, уверен в себе и готов к любой работе.

Однако он еще не инструмент плотника. Таковым он станет только тогда, когда будет насажен на ручку, на топорище.

А здесь – свои секреты.

Казалось бы, чего проще – взял палку поровнее, да вытесал из нее топорище, ан нет. Так может показаться только тому, кто сам топором не работал, работавший же знает, как много значит топорище и, прежде всего, материал, из которого оно сделано.

Топорище должно быть деревянным, никакой металл здесь не годится, даже если наложены на этот металл удобные резиновые накладки. Если и покажется вначале, что, мол, ничего, работать можно, - такой инструмент нужно отвергнуть, если не желаешь стать инвалидом.

Да и дерево годится далеко не всякое. Не годятся для топорища все хвойные: ель, пихта, сосна, кедр, можжевельник. Они имеют четко выраженные годовые слои, по этим слоям разойдутся трещины после недели работы.

Не годятся твердые лиственные: дуб, ясень, бук, граб. Они хоть и не металл, но тоже «сушат» руку, потому как при каждом ударе по дереву будут жестко отдавать в ладонь. А этого рука не любит.

Не годятся хрупкие лиственные: ольха, осина, тополь, липа. Они попросту долго не выдержат. Не годятся и гибкие породы: ива, рябина, черемуха. Они хоть и щадят руку, зато нет у руки точного удара, гибкость топорища искажает его, особенно при ударе скользящем. А тут и до саморуба недалеко, до крови.

Вот и остается из всего многообразия пород одна лишь белоствольная красавица береза. Эта удовлетворит все требования к топорищу – она и прочна, и упруга, и всем доступна, и легка в обработке.

«Сочинять» топорище себе по руке – задача не из простых. Для начала нужно хотя бы иметь ясность, что, собственно, твоя рука желает, то есть иметь опыт плотницкой работы. А если поиметь в виду, что для тески нужен один топор и соответствующее топорище, для рубки угла другой, для внутренней зачистки третий, для косяков и окосячки – четвертый… Есть еще топоры одноручные (столярные), есть двуручные, есть левые и правые, и все это многообразие топоров – от тесла до колуна – требуют своей формы топорища.

Поэтому впервые приходящему в плотницкую артель дают именно такое задание – сделай, мол, топорище… Тут все твое мастерство и умение наружу быстренько вылезет. Или не вылезет, по причине отсутствия.

Впрочем, и изготовить топорище, и даже насадить на него топор – это еще не все.

Необходимо теперь топор расклинить, чтобы в процессе работы он не стал болтаться (а это очень опасно) и тем более не соскакивал с топорища. И эта операция не так проста, как может показаться. Клином можно искривить топор, а можно, наоборот, выправить неправильно насаженный, можно ослабить топорище, а можно его упрочить. Здесь как нигде, пожалуй, у каждого мастера свой секрет.

Ну вот, топор готов. Любимым правочным камнем пройтись по лезвию, щелкнуть ногтем и послушать, как поет, примериться рукой к топорищу – да и ахнуть сплеча по лесине: немало я, паря, на тебя поработал, теперь ты на меня потрудись!

Миллионы, миллионы срубов за века намахал топор на бескрайних просторах России. Рождаясь, малый человечек укладывался в деревянную зыбку, вырастал и сам рождал детей в деревянной избе и, помирая, ложился в деревянную домовину под деревянным крестом. И на всем пути сопровождал его головастый, ухватистый и сноровистый топор: что сосну в два обхвата свались, что деревянную ложку для мальца сработать.

Лучшими плотниками в стране считались новгородцы, и Плотницкий конец в Великом Новгороде был самым большим. Именно они, древотесы, наставили по северу России такие хоромины и такой красоты храмы, что остается нам, недомеркам, шапчонки с головы содрать да той красоте смиренно поклониться.

Тут нет никакого самоумаления, просто за этими мужичками стояла тысяча лет традиций и мастерства, мужик уже рождался плотником, на него гены работали. Потому труд его был песня, он о малом не думал, руки сами все знали и делали, что должно («руки голову учат»). Голове при этом надлежало примеряться к еще несуществующему куполу, соображая – крыть ли его простым гонтом, городецким лемехом или «чешуей».

Нам же, нашему поколению, довелось начинать практически с нуля. Уже никто в деревнях не строил хоромы, да и храмов никто не рубил полста лет.

«На четверике на парусах восьмерик с повалом», «косящие окна с мусковитом», «охлупень с родовым знаком», «матица на восемь кантов» - музыка, будоражащая душу, что твой Бах, что Вивальди! – моя русская душа приподнималась на цыпочки: знаю, знаю, вот сейчас вспомню…

Но приходилось рубить презираемый в России «немецкий», «холодный» угол, называемый лапой, да ставить столь же неуважаемые «висячие» стропила. Только придя в реставрацию и поимев дело со старыми срубами, я начал понимать, чем угол «в обло с потемком» отличен от «чашки с курдюком», чем северный «круглый» угол отличен от тверского прямого угла или от псковского «граненого».

С началом горбачевской «перестройки» забрезжил было свет в туннеле, стали поступать плотникам заказы на настоящую работу, и, казалось, вот опять пойдут по Руси веселые плотничьи ватаги: «Кому амбаронку сочинить, кому пятистенок со светелками ставить?»

Но тут влез в дело унылый швед со своей, талантливой по-своему, бензопилой, которой, оказывается, можно делать все, что и топором, только гораздо быстрее. И гордый русский топор был из мастеров разжалован в подмастерья – за вонючим и трескучим свейским барином «сопли» подчищать.

А ведь как противились некогда русские плотники такому петровскому нововведению, как пила, двуручная и одноручная, называемая ножовкой! Петр плетьми да шомполами вколачивал в мужика эту пилу, хотя, наверное, и разумел мужичью правду: никогда пила не достигнет качества работы топора.

Дело в том, что топор при теске бревна, а тем более при его торцовке уплотняет, сбивает древесину, совершая при этом работу, аналогичную «наклепу» и обеспечивая, таким образом, большую плотность древесины и, главное, закрывая поры дерева. Тем обеспечивается замедленное подсыхание стволов в срубе и, следовательно, меньшее количество трещин в бревнах сруба. Тем раза в полтора-два увеличивается срок службы самого сруба.

Но Петру, как и сегодняшним нуворишам, было нужно «все, и сегодня вечером!», соображения долговечности были отодвинуты как маловажные. И зря.

Был у меня двоюродный дядька в соседней деревне Старое Поддубье, звали его Илларион Романович Сидоров. Это был крепкий, высокий и красивый мужик, рассудительный и работящий, - тип, ныне в деревне исчезающий, хотя пока и не исчезнувший совсем. Так вот, одна из мне запомнившихся сентенций Иллариона Романовича была посвящена именно этой проблеме.

«Отчего немец живет богаче нас? Оттого, что у нас лесу много. Немец лес извел, да на кирпичик перешел. Он строит дом и ему тяжело. Но сын его уже в доме живет, ему нужно двор, хлев, конюшню отстроить. Ему тоже несладко. Зато внуку достается все, ему только мебелью дом обставить.

У нас по-другому: сам маешься, дом поставил как попроще, а сыну передать нечего, дом гниет, надо новый строить. Так вот из века в век строимся и строимся».

Правды в этом рассуждении целых три. Первая в том, что русскому человеку житье именно в деревянном доме представляется единственно правильным и здоровым, никакие попытки иных помещиков переселить мужика в дома кирпичные ни к чему не приводили.

Вторая правда заключается в качестве древесины. На нашем северо-западе боровых «красных» лесов осталось немного, и все эти леса в былые времена числились казенными, заказанными для порубок. Мужику оставались леса хряпистые, выросшие первым, много вторым поколением на вырубках или огнищах. Такой лес, действительно, долго не стоит, как его ни обрабатывай. Зато для построек особых, будь то церковь, или барский особняк, или усадьба зажиточного, крепкого хозяина применяли лес боровой, выкупленный по стволу, по сосенке из казенного или частного заказника. Такие сооружения стояли по двести лет, если «красный петух» не прокричит над ними свою огненную песнь.

Третья же правда в том, что средне-российская традиционная бедность, умноженная на традиционное же российское «авось да небось» ставила по Руси избенки, сработанные на скорую руки, и было их немало. Но кто побывал в Заонежье, или на «летнем берегу» Колы, или хотя бы в наших староверческих Лампово или Даймище, тот знает, что в России существовала и другая традиция. Отборный лес, прекрасная плотницкая работа и неторопливость, построенная на уверенности, - все это вместе созидало такие хоромы, которые дают представление об облике той Святой Руси, к идеалу которой конкретная грешная Русь тянулась на цыпочках всю свою тысячелетнюю жизнь.

В этих клетях и повалушах, в этих светлицах и горницах сосредоточилась, кажется, вся душа России, вся ее красота и нежность. А в основании этого всего богатства, этой уникальной в мире культуры лежит сияющий лезвием плотницкий топор. Как символ труда, становящегося искусством.

Слава топору! Он от века был знаком благословенного ручного труда, знаком физической крепости и здоровья, знаком работы во славу Божью и в благодарность от человеков. Пусть же останется он таковым и впредь и навсегда и во веки вечные! Аминь.