В пятом номере "Мирт" за этот год, на стр. 18 напечатана небольшая заметочка Валерия Ременко "Достоевский и красота", где автор, ссылаясь на известные слова классика, пытается с ним спорить.
Такие публикации на слова "красота спасет мир", ставшие уже расхожими, даже надоевшими (мы слышим их по телевизору кстати и некстати, идет ли речь о новой выставке, балете или конкурсе красавиц с длинными ногами), мне приходилось видеть и читать довольно много. И вот снова приходится вступиться за Федора Михайловича.
Слова эти обычно цитируют вне контекста, отсюда и путаница в понятиях. Что такое "красота"? "Спасает" или "спасет"? Как мог заблуждаться писатель, справедливо считающийся христианином, человеком, который не только хорошо знал Евангелие и не расставался с заветной Книгой до последней минуты, но и принимал Христа как своего личного Спасителя, о чем свидетельствуют любимые его герои да и он сам, например, в "Дневниках писателя", корректуру которого он смотрел перед самой смертью, задыхаясь и кашляя кровью...
Слова, ставшие формулой, взяты из "Идиота". У кого есть дома этот роман, прочтите всю главу целиком, а мы приведем лишь небольшой отрывок. Слова эти произносит больной, чахоточный Ипполит, обращаясь к князю: "Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет "красота"? Господа... князь утверждает, что мир спасет красота... Какая красота спасет мир? {...} Вы ревностный христианин? Коля говорит, что вы сами себя называете христианином.
Князь рассматривал его внимательно и не ответил ему".
В самом начале романа князь видит портрет Настасьи Филипповны: "Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!"
Мысль понятна. Достоевский под красотой понимает внутреннее, нравственное, а совсем не внешнее. Добро-истина-красота...
Насчет того, спасет ли мир добро, исходящее от внутренне красивого человека, можно говорить многое. Возлюби ближнего своего как самого себя — да и аминь. Встретить Второе пришествие Христа с горящими светильниками, с нашей каждодневной, христианской, сугубо прозаической жизнью — да и аминь. Но вот спасти себя, а тем более человечество? Спас две тысячи лет назад — спас Христос, обезображенный, истекающий кровью... Говорить о том, что писатель как бы вступает в спор с самим собой, глупо. Слова, произнесенные Ипполитом, сугубо локальны и привязаны к канве романа. Мы знаем сюжет "Идиота". К чему привела красота — как физическая, так и нравственная? Смог ли что-то доброе сделать князь Мышкин? При всей своей доброте, тонкости души, деятельной любви. Разве что подтолкнуть роковую развязку — убийство Настасьи Филипповны. Я уж не говорю о нас самих, нам далеко до идеального князя Мышкина. Могут ли наши добрые дела обеспечить место в раю или остановить гибель загнивающего мира? Одна надежда — на милость и всемогущество Господа нашего Иисуса Христа.
Но тема сама интересна — насчет красоты, облагораживающей роли искусства. Мысли эти не устарели и сегодня. Многие мои знакомые считают, что лучше ходить в филармонию, чем в церковь, что на концертах музыки очищается душа, мягчеет сердце и так далее. Я обычно не спорю. Что толку спорить? Сама жизнь рано или поздно показывает человеку печальный конец того или другого миража. Так было бы просто — пропустить всех преступников через залы Эрмитажа, раз, и новые души!
И я в своей прежней жизни, когда работала в светской газете, к сожалению, не раз прикладывала руки к этому мифотворчеству насчет того, что соприкосновение с прекрасным делает человека лучшим. Помню, как-то писала о тогдашнем директоре Эрмитажа, чудесном человеке Б. Б. Пиотровском. И придумала такую деталь, будто когда он недоволен собою или просто тяжело на сердце, он идет к картине Рембрандта "Возвращение блудного сына", смотрит на голые пятки потерявшегося, но вновь обретенного сына, и ему становится легче. Борис Борисович как деликатный человек только усмехнулся на мою "развесистую клюкву".
В другой раз я придумала, как Аникушину якобы пришла удачная мысль о новой скульптуре на концерте, когда он слушал "Аппасионату" Бетховена. С воодушевлением переводила в зримые формы музыкальные фразы. Чего только не сочинишь ради красного словца!
Вспомним хрестоматийные примеры. Сколько есть закоренелых злодеев весьма интеллигентных, любящих искусство и знающих в нем толк. Они разводят цветы, сидят в первых рядах на премьере балета "Война и мир". А душа их черна, как деготь. И понять, что такое сердце сокрушенное, что лишь в такое сердце может войти Господь, они не хотят. И не могут? Религия — это для слабых и бедных. У меня все хорошо, закрома мои полны зерна, и домашние мои не терпят ни в чем нужды...
Вспоминается мне одна печальная история. Была у меня любимая школьная подруга. Стала она прекрасным детским врачом, много раз выручала меня, когда болели мои маленькие дети. Работала она много и самоотверженно, но имела большую страсть — любовь к искусству. Я тогда работала в "Ленинградской правде", в отделе искусства, и когда приходила моя подруга, в кабинете царил полный погром. Она буквально вытряхивала из нас все сведения о новинках, забирала все пригласительные билеты. Не пропускала ни одной премьеры, ни одного фестиваля, выставки. И при этом глубокая ненасытимость: чем больше она поглощала этой самой красоты искусства, тем больше ее терзал голод. Она бросилась в путешествия, но и это не давало ей утоления. Ее буквально что-то грызло изнутри, общаться с ней становилось все труднее. Сводила я ее в свою церковь на Поклонной. Сидела, радовалась: собрание было насыщенным, хор пел вдохновенно. Но всю дорогу назад она буквально исходила от злости и раздражения: "Подумаешь, святые! Да сколько я добра сделала людям!" То, что ее якобы нигде не ценят — ни дома, в семье, ни на работе — приводило ее в ярость. И вот демоны "достали" ее — она прыгнула в Неву с Дворцового моста. Когда потом выловили труп, в сумочке оказался билет в филармонию — покончила с собой она после концерта...
Дорогие мои, я не против искусства. Всякое доброе даяние, всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов... (Иак.1:16)
Божьи жемчужинки щедро рассеяны в музыке Баха, Моцарта, Чайковского. Мы плачем над строками Достоевского или Пушкина, какая бы сложная жизнь ни была у тех, кто является Божьим сосудом, светлым талантом. У того же Достоевского бывали наивные, трогательные мысли. Он, например, очень любил "Сикстинскую мадонну" Рафаэля, Дон Кихота, Пиквика, приравнивал эти произведения к особым Божьим откровениям. Нам свойственно умиляться душой. Я вспоминаю себя молоденькую, как я тоже плакала, впервые увидев в Москве, после прекрасной бессонной очереди в музей, нежное лицо Сикстинской мадонны... С годами это чувство, конечно, притупляется. Сейчас я, пожалуй, могу заплакать при пении самого простого незамысловатого гимна, просто Дух коснется каких-то тайных струн, и слезы сжимают горло, только и молишься: "Господи, за что мне такое, за что мне Твоя любовь, Твоя милость, за что?"
Внуки мои, право не знаю, разве что от обиды иногда плачут. В музеи я с ними хожу, книги читаем, показываю красоту моря, лесов, цветов, но — информация, информация, бегом, и — к компьютеру, к видику... Остаются маленькие островки — наши редкие беседы перед сном, после чтения Библии, после вопросов, после молитвы. Тихое дуновение ветерка. Но слез умиления сердца я пока у них не видела ни разу. Может, не посчастливилось, не довелось. Может быть, и для моих внуков найдется добрая девочка Герда, которая сумела растопить заледеневшее сердечко Кая слезами своей любви? Или сама жизнь еще заставит их плакать — но не от восхищения.
Такие публикации на слова "красота спасет мир", ставшие уже расхожими, даже надоевшими (мы слышим их по телевизору кстати и некстати, идет ли речь о новой выставке, балете или конкурсе красавиц с длинными ногами), мне приходилось видеть и читать довольно много. И вот снова приходится вступиться за Федора Михайловича.
Слова эти обычно цитируют вне контекста, отсюда и путаница в понятиях. Что такое "красота"? "Спасает" или "спасет"? Как мог заблуждаться писатель, справедливо считающийся христианином, человеком, который не только хорошо знал Евангелие и не расставался с заветной Книгой до последней минуты, но и принимал Христа как своего личного Спасителя, о чем свидетельствуют любимые его герои да и он сам, например, в "Дневниках писателя", корректуру которого он смотрел перед самой смертью, задыхаясь и кашляя кровью...
Слова, ставшие формулой, взяты из "Идиота". У кого есть дома этот роман, прочтите всю главу целиком, а мы приведем лишь небольшой отрывок. Слова эти произносит больной, чахоточный Ипполит, обращаясь к князю: "Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет "красота"? Господа... князь утверждает, что мир спасет красота... Какая красота спасет мир? {...} Вы ревностный христианин? Коля говорит, что вы сами себя называете христианином.
Князь рассматривал его внимательно и не ответил ему".
В самом начале романа князь видит портрет Настасьи Филипповны: "Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!"
Мысль понятна. Достоевский под красотой понимает внутреннее, нравственное, а совсем не внешнее. Добро-истина-красота...
Насчет того, спасет ли мир добро, исходящее от внутренне красивого человека, можно говорить многое. Возлюби ближнего своего как самого себя — да и аминь. Встретить Второе пришествие Христа с горящими светильниками, с нашей каждодневной, христианской, сугубо прозаической жизнью — да и аминь. Но вот спасти себя, а тем более человечество? Спас две тысячи лет назад — спас Христос, обезображенный, истекающий кровью... Говорить о том, что писатель как бы вступает в спор с самим собой, глупо. Слова, произнесенные Ипполитом, сугубо локальны и привязаны к канве романа. Мы знаем сюжет "Идиота". К чему привела красота — как физическая, так и нравственная? Смог ли что-то доброе сделать князь Мышкин? При всей своей доброте, тонкости души, деятельной любви. Разве что подтолкнуть роковую развязку — убийство Настасьи Филипповны. Я уж не говорю о нас самих, нам далеко до идеального князя Мышкина. Могут ли наши добрые дела обеспечить место в раю или остановить гибель загнивающего мира? Одна надежда — на милость и всемогущество Господа нашего Иисуса Христа.
Но тема сама интересна — насчет красоты, облагораживающей роли искусства. Мысли эти не устарели и сегодня. Многие мои знакомые считают, что лучше ходить в филармонию, чем в церковь, что на концертах музыки очищается душа, мягчеет сердце и так далее. Я обычно не спорю. Что толку спорить? Сама жизнь рано или поздно показывает человеку печальный конец того или другого миража. Так было бы просто — пропустить всех преступников через залы Эрмитажа, раз, и новые души!
И я в своей прежней жизни, когда работала в светской газете, к сожалению, не раз прикладывала руки к этому мифотворчеству насчет того, что соприкосновение с прекрасным делает человека лучшим. Помню, как-то писала о тогдашнем директоре Эрмитажа, чудесном человеке Б. Б. Пиотровском. И придумала такую деталь, будто когда он недоволен собою или просто тяжело на сердце, он идет к картине Рембрандта "Возвращение блудного сына", смотрит на голые пятки потерявшегося, но вновь обретенного сына, и ему становится легче. Борис Борисович как деликатный человек только усмехнулся на мою "развесистую клюкву".
В другой раз я придумала, как Аникушину якобы пришла удачная мысль о новой скульптуре на концерте, когда он слушал "Аппасионату" Бетховена. С воодушевлением переводила в зримые формы музыкальные фразы. Чего только не сочинишь ради красного словца!
Вспомним хрестоматийные примеры. Сколько есть закоренелых злодеев весьма интеллигентных, любящих искусство и знающих в нем толк. Они разводят цветы, сидят в первых рядах на премьере балета "Война и мир". А душа их черна, как деготь. И понять, что такое сердце сокрушенное, что лишь в такое сердце может войти Господь, они не хотят. И не могут? Религия — это для слабых и бедных. У меня все хорошо, закрома мои полны зерна, и домашние мои не терпят ни в чем нужды...
Вспоминается мне одна печальная история. Была у меня любимая школьная подруга. Стала она прекрасным детским врачом, много раз выручала меня, когда болели мои маленькие дети. Работала она много и самоотверженно, но имела большую страсть — любовь к искусству. Я тогда работала в "Ленинградской правде", в отделе искусства, и когда приходила моя подруга, в кабинете царил полный погром. Она буквально вытряхивала из нас все сведения о новинках, забирала все пригласительные билеты. Не пропускала ни одной премьеры, ни одного фестиваля, выставки. И при этом глубокая ненасытимость: чем больше она поглощала этой самой красоты искусства, тем больше ее терзал голод. Она бросилась в путешествия, но и это не давало ей утоления. Ее буквально что-то грызло изнутри, общаться с ней становилось все труднее. Сводила я ее в свою церковь на Поклонной. Сидела, радовалась: собрание было насыщенным, хор пел вдохновенно. Но всю дорогу назад она буквально исходила от злости и раздражения: "Подумаешь, святые! Да сколько я добра сделала людям!" То, что ее якобы нигде не ценят — ни дома, в семье, ни на работе — приводило ее в ярость. И вот демоны "достали" ее — она прыгнула в Неву с Дворцового моста. Когда потом выловили труп, в сумочке оказался билет в филармонию — покончила с собой она после концерта...
Дорогие мои, я не против искусства. Всякое доброе даяние, всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов... (Иак.1:16)
Божьи жемчужинки щедро рассеяны в музыке Баха, Моцарта, Чайковского. Мы плачем над строками Достоевского или Пушкина, какая бы сложная жизнь ни была у тех, кто является Божьим сосудом, светлым талантом. У того же Достоевского бывали наивные, трогательные мысли. Он, например, очень любил "Сикстинскую мадонну" Рафаэля, Дон Кихота, Пиквика, приравнивал эти произведения к особым Божьим откровениям. Нам свойственно умиляться душой. Я вспоминаю себя молоденькую, как я тоже плакала, впервые увидев в Москве, после прекрасной бессонной очереди в музей, нежное лицо Сикстинской мадонны... С годами это чувство, конечно, притупляется. Сейчас я, пожалуй, могу заплакать при пении самого простого незамысловатого гимна, просто Дух коснется каких-то тайных струн, и слезы сжимают горло, только и молишься: "Господи, за что мне такое, за что мне Твоя любовь, Твоя милость, за что?"
Внуки мои, право не знаю, разве что от обиды иногда плачут. В музеи я с ними хожу, книги читаем, показываю красоту моря, лесов, цветов, но — информация, информация, бегом, и — к компьютеру, к видику... Остаются маленькие островки — наши редкие беседы перед сном, после чтения Библии, после вопросов, после молитвы. Тихое дуновение ветерка. Но слез умиления сердца я пока у них не видела ни разу. Может, не посчастливилось, не довелось. Может быть, и для моих внуков найдется добрая девочка Герда, которая сумела растопить заледеневшее сердечко Кая слезами своей любви? Или сама жизнь еще заставит их плакать — но не от восхищения.
