«Приближался июль. „Дедушка скончался в июле, — сказала мама, — и я тоже в июле умру…“ Мы слушали, возражали, не верили, — как можно поверить в никогда не виденную смерть? В смерть человека — самого близкого, с которым связан, как с воздухом, без которого не было жизни ни одного дня?» Анастасия Цветаева (1894–1993)
«Как мы заботимся о своем телесном здоровье! – с горечью восклицал арх. Иоанн Крестьянкин (1910–2006). — Если увидим книгу о каких-нибудь целебных травах или услышим какой рецепт, то спешим прочесть, записать, запомнить, да и другим посоветовать. А вот поискать в книгах духовного содержания рецепт от душевного недуга, каким неисцелимо страдаем, и в голову не приходит!»
Большинство из нас согласятся с главной причиной невнимательности к своему внутреннему миру – нехватка времени. У нас просто нет лишнего времени для своего внутреннего человека, по этой причине он проживает свою жизнь в одиночестве. Все настоящее и главное, с нашей точки зрения, вне нас: работа, общение, интернет-пространство, спорт, творчество, семья, дети, церковь. Сам человек уже «перестает восприниматься нами как некая знаковая человеческая сущность… умирает как антропологическая данность. Все, о чем писали философы, постепенно теряет смысл». В нашем обществе стало чем-то естественным только говорить о «феномене одиночества» (Е.Е. Рогова, 2011).
Не только наши желания, но нередко и страхи живут как бы вне нас. И даже церковная среда не исключение: «Некоторые обеспокоены тем, когда будет Второе Пришествие, — замечает видный подвижник ХХ века старец Паисий Святогорец (1924–1994), — однако для человека умирающего Второе Пришествие, если можно так выразиться, уже наступает. Потому что человек судится в соответствии с тем состоянием, в котором его застигает смерть».
Вероятно, по этой причине, обращаясь к богатому человеку из евангельской притчи, Господь произносит суровые слова: «Безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?» Оказывается все то, что представляет ценность в нашей жизни здесь – теряет всякий смыл за порогом там…
Мы знаем об этом. Но живем так, как будто смерти нет. И когда она напоминает о себе, забирая близких, мы чувствуем свою абсолютную беспомощность. В душе возникает провал, образуется пустота длиною во всю оставшуюся жизнь.
Конечно же, наша психика включает защитные механизмы, один из которых временное забвение: «Я не помню, как несут, опускают гроб мамы – вспоминает Анастасия Цветаева (1894–1993). Как бросают комья земли, засыпают могилу, как служит панихиду священник. Что-то вытравило это все из памяти. Усталость и дремота души. После маминых похорон в памяти – провал».
Со временем забвение сменяется гореванием, реанимируются образы прошлого, мы начинаем тосковать об ушедшем близком человеком.
«Не упрекайте себя в бесчувственности, не ужасайтесь своему равнодушию, — пишет Анастасия Цветаева, — горе придет — потом. Потом! Завтра, через неделю, и через год, и через годы и годы, когда это все кончится, когда отдохнет сердце и отдохнут ноги, когда все всё позабудут, — тогда подступит сиротство, подойдет и станет, как человек. И станет нечем дышать в том веселом дневном часе — без гроба, без пения и без людей. Тогда мама проснется в нас — своей совершившейся далью, невозможностью быть, немыслимостью не быть. Отворенная дверца шкафа, пахнущего нафталином и упорствующего тенью запаха духов; мамин мольберт, пустой; звук отворяемой крышки рояля; стук ставни в зале, стукнувший из самого детства, вспыхнувшая зелень стеклянного абажура — кто-то понес по гостиной мамину лампу, — вот тогда придет вой».
С годами смерть становится все беспощадней, вводя нас в пространство осиротелости. Чем старше мы становимся, тем отчетливее уже на физическом уровне ощущается одиночество собственной души. Близкие уходят, мы остаемся, остаемся одни.
Анастасия Цветаева, получив известие о смерти отца, впоследствии опишет свое переживание и понимание разлуки:
«Я положила трубку на место, рука дрожала, везде была пустота. Идти бы — и понимать. Думать. Вспоминать. Стараться понять. Одной! Но надо было заворачивать в уличку, идти ею к даче, говорить с Соней. Я шла. Я помню ощущение какого-то огромного крыла, покрова, сорванного; физически ли меня мотнуло? Или это было сознание? Но я шла слабыми ногами, шаг медлил, — точно шаг должен был что-то понять… Кончено! Папы нет. Нет папы!.. Слезы бессмысленно подымали грудь, по пути к глазам сбиваясь в какой-то страшный начавшийся беспорядок, непонятность, неоправданность. Кровь ли это была во мне, шатнувшая меня бесприютностью такой ширины и силы, к которым я не была готова? «Он ушел около четырех часов дня…“ — как мама. Марина, Лера, Андрей. Но ведь они не спасли — в мамину смерть. Папа ушел! Никто не может помочь! Его отсутствие только он мог заполнить».
Чем и как мы можем помочь горюющему человеку? Русский мыслитель М.М. Бахтин (1895–1975) указывает на три типа правильной этической реакции на беду ближнего — содействие, совет и сочувствие. Если освоить эти три действия в русле христианской традиции, мы можем оказаться полезными как другим, так и самим себе.
Содействие – это всегда выход за рамки собственной зоны комфорта. Выход в область реального поступка и заботы о другом.
«Раньше я был абсолютно поглощен собой, — пишет Сергей Довлатов (1941–1990), — теперь я должен был заботиться не только о себе. А главное, любить не только одного себя. У меня возникла, как сказал бы Лев Толстой, дополнительная зона уязвимости. Жаль, что я не запомнил, когда это чувство появилось впервые. В принципе, это и был настоящий день моего рождения».
Совет – это отказ от равнодушия, отказ от роли стороннего наблюдателя. В Священном Писании еврейское слово зман (zman) «время», на русский язык можно перевести и как «возможность». Нам свыше дано время, дана удивительная возможность для того, чтобы открыть своим добрым словом горюющему человеку новую перспективу. Совет – это готовность использовать предоставленную возможность посеять доброе зерно в опустошенное горем сердце другого.
Сочувствие – это мужество, соприкоснувшись с переживанием другого человека, погрузиться в мир его боли. Не отвернувшись от беды человека, согласившись с ним ее разделить, само наше присутствие способно стать подлинным утешением. Утешением человеку, который в ситуации горя вдруг обнаруживает себя.
«Иногда боль, — замечает сербский психолог Владета Еротич (род. 1924), — на самом деле становится единственным способом объявить вслух о своем существовании».
Подавленный горем, человек не всегда понимает, как ему дальше жить со всем этим. Вот почему с церковной точки зрения важно, чтобы рядом с горюющим человеком был еще кто-то. Не случайно апостол Павел призывает нас открывать свое сердце навстречу трагедии ближнего — «плачьте с плачущими» (Рим. 12:15).
Однако, по верному замечанию митр. Антония Сурожского (1914–2003), это не означает, что «мы несем чужую боль так же, как сам страдающий, наравне с ним… наше сострадание питается собственным опытом страдания, и тем не менее страдание ближнего мы ощущаем воображением, а не физически».
Чаще всего мы не готовы не только к своему, но и к горю ближнего. Иван Бунин (1870–1953) в романе «Жизнь Арсеньева» вспоминает русскую пословицу: «Знаете, как говорят мужики: „смерть как солнце, на нее не глянешь“».
Это правда. «Не каждый, кто страдает, принимает страдание, глядя ему в лицо. Очень часто мы бежим от страдания, а оно преследует нас… Посмотреть ему в лицо мы можем не в тот момент, когда собираемся с мужеством и соглашаемся трезво взглянуть на вещи; это возможно, только если нам есть на что опереться, в противном случае мы способны бываем на миг взглянуть в лицо страданию — и тут же нас сломит страх, тревога, сознание бессмысленности того, что мы переносим.
Чтобы встретить страдание лицом к лицу, надо воспринимать жизнь смело и мужественно. Если мы изначально считаем, что жизнь должна быть легкая, что страданию нет места в ней, что главное — жить и получать от жизни все, что она может дать приятное, то очень трудно взглянуть в лицо страданию. Мы можем проявить мужество на короткое время, но не способны сделать его своей постоянной жизненной позицией. Но если я живу ради чего-то, если я готов умереть за что-то, если для меня существуют ценности бóльшие, чем я сам, вещи более значительные для меня, чем то, что случается со мной, у меня есть опора и я могу смотреть в лицо страданию».
Способность взглянуть на человека в горе и не отвлечься – это церковный навык, который приобретается ежедневной активностью в добре.
«Мы должны быть готовы к тому, чтобы наши собственные дела были прерваны Богом. Бог постоянно перечеркивает наши пути и аннулирует наши планы, посылая нам людей с их заботами и просьбами. Мы можем пройти мимо, считая, что у нас есть более важные дела — подобно священнику, который прошел мимо ограбленного самарянина, возможно читая в это время Библию. В этом случае мы проходим мимо явного знака Креста, поднятого вопреки нашим планам, чтобы показать нам, что мы должны идти не своим, а Божьим путем. Довольно странно, что христиане и даже священнослужители часто считают свою работу настолько важной и неотложной, что не позволяют, чтобы что-то отвлекало их».
Часто мы, верующие люди, живем так, как будто нет ни смерти, ни Божьего суда…
Опираясь на многовековой опыт христианской традиции, мы можем предположить, что верующий человек на смертном одре помимо личностно-упущенных возможностей будет сожалеть о трех вещах, общих для каждого из нас: я мало принимал других, я мало понимал их и я мало им прощал.
Для нас с вами, христиан, выход один – начать «богатеть добрыми делами» (1 Тим. 6:18). А это как? В Священном Писании описано «искусство маленьких шагов» (Антуан де Сент-Экзюпери), которое мы способны освоить уже сегодня: «Я был болен, и вы посетили Меня… истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25:36–40).
