Мистика — неотъемлемый элемент церковного бытия, поскольку Бог в Своем откровении умолчал о многом из того, что Он мог бы рассказать про тайны небесной и грядущей жизни. А с другой стороны, человек в своем восприятии мистического не склонен ограничиваться лишь признанием тайн, которые прямо провозглашаются в откровении Бога, и пытается познать то непонятное в мире, что так или иначе оказывает воздействие на его духовную жизнь. Попытки выйти за пределы, непосредственно поставленные откровением Бога, могут, с одной стороны, оказывать утверждающее воздействие на христианское служение, а с другой, могут затмить собой те простые истины, которые лежат в основании христианской веры.
Если не говорить об искажениях апостольского учения в первой церкви, то начало увлечения мистикой можно отнести ко временам гностических ересей, когда неподвластные человеческому рассудку или откровенно надуманные стороны поклонения полагались в основу возвышения части верующих, произвольно отделяющих себя от остальной массы христиан. Вполне понятно свойство человеческого сознания увлекаться величием окружающих его тайн, однако гностическая мистеризация веры в искупление, даруемое Христом, явно противоречила незамысловатому и конкретному библейскому повествованию о спасении, доступному для понимания любого человека, обладающего житейской мудростью или просто достаточно глубоко осознающего свое положение в мире. Именно эта доступность оказывалась препятствием для гностиков, которые ощущали при поклонении нехватку мистического ореола, свойственного языческим религиям, или сомневались, что Бог может находить простые решения проблем, представляющихся нам неразрешимыми.
Изменения в ходе формирования государственно-обрядовых церквей первого тысячелетия по Р. Х. также сопровождались усилением внимания к мистике, к созерцательности, к опыту духовного общения и познания, выходящему далеко за пределы привычных земных отношений и ощущений. Существенное расширение формальной, обрядовой сферы церковного поклонения компенсировалось за счет мистеризации обрядов. В христианском мировосприятии и в понимании христианского роста большую роль стали играть мистические, не проверяемые опытом и Писанием знания, достоверность которых во многих случаях определялась просто человеческим духом.
Христианская мистика как свойство явленного человеку Божьего откровения, оставляющего нераскрытыми многие стороны нынешней духовной или грядущей жизни, превращалась в безотчетное манипулирование идеями, в произвольное установление связей между окружающей действительностью и небесными сферами. Причем эти связи, понимаемые как неизреченная тайна общения души с небом, становились самоценными, и нередко их единственным обоснованием оказывались утверждения: «Это священная тайна», «Невозможно без страха и трепета приступать к словесному изложению этой великой тайны» и т. п.
И действительно, о многих ничем не обоснованных изысках человеческого духа можно говорить только со страхом, потому что они не выдерживают проверки соотнесением их с Божьим откровением и плодом Духа, по которым здесь, на земле, единственно определяется достоверность мистических знаний. Если Христос подает нам пример жизни в мире, где всё — Его, то выходящий за библейские границы мистицизм с ничем не ограничиваемой свободой духа, наоборот, воспринимает этот мир как сферу, в которой Ему ничто не принадлежит и которую можно только презреть.
В условиях распространившегося внимания к обрядовости мистика оказалась той сильной стороной церквей, которая утверждала чудесные способности Бога и пробуждала у верующих такие чувства, как богобоязнь и желание приблизиться к церкви. Разветвленная система богослужения, символизировавшего непостижимые тайны неземного бытия, была призвана, по замыслу церкви, помочь утверждению в вере. И церковь пустила в ход целый арсенал мистических средств, которые опирались на чей-то опыт, интуицию, ощущения, но эти средства, как и в случае с богословием, могли подкрепить чью-то веру, если она была, а могли и затуманить путь веры.
Вторгаясь в сложившуюся в государственно-обрядовых церквях систему обрядов, мы попадаем в царство мистики, в котором отсутствует логика, а связь с доступной нам земной или духовной реальностью может трактоваться совершенно бесконтрольно. Как метод духовного воздействия, такое обрядовое наставление сводится к погружению человека в туман мистических переживаний в надежде вернуть его оттуда уже духовно возрожденным и обновленным. Обрядовая сторона таких церквей, как она воспринимается изнутри, по своему содержанию и обоснованиям вообще не предполагает возможности выдвигать какие-либо возражения именно потому, что смысл самих обрядовых действий полностью выводится из земных пределов.
Например, церковь, по сути, утверждает новое боговоплощение, но только на этот раз божественная природа Христа соединяется уже не с Человеком, Сыном Марии, а с хлебом и вином. В Писании хлеб и вино причастия провозглашают, что жертва Христа — это пища и питье, необходимые для жизни человеческого духа, и в евангельской заповеди причастия действительно содержится тайна, но Христос никоим образом не выдает элементы причастия за причину, магически преобразующую и спасающую человека изнутри. Такой подход просто обессмыслил бы практически все Его притчи и наставления.
А мистический подход, в сущности, уравнивает принятие хлеба и вина с принятием Христа. Столь вольное жонглирование мистикой вполне позволяет приписать сущность Христа даже дверям, через которые человек входит в церковное здание, или фундаменту, на котором это здание возведено, поскольку Сам Христос говорил, что Он — дверь и камень.
Мистическая устремленность обрядовой церкви очень сильно сказалась на понятиях святости и благодати. Святость, как она преподносится в Евангелии, — это либо безгрешность Бога, либо вмененная человеку святость Христа, избавляющая его от наказания и побуждающая оставить греховную жизнь. Однако эта святость была расширена до совершенно произвольных пределов и стала относиться уже к предметам, сопровождавшим верующих в их хождении по жизненному пути. Она стала восприниматься как гарантия грядущего спасения, к которому можно приблизиться, например, через поклонение святым угодникам в молитве, через поклонение их мощам или через обладание освященными предметами.
При столь широком понимании святость можно признать за чем угодно, и в условиях государственно-обрядовых церквей любые покушения на такую святость рассматриваются как достаточная причина для любого насилия — что и случалось, например, в крестовых походах или в ходе гонений на тех, кто не соглашался с государственной церковью.
Но Христос умер не для того, чтобы мистически освятить принятые церковью обряды, богословие, возраст крещаемых или один день недели. Его смерть ведет к освящению тварных предметов не напрямую, а через то, как ими распоряжаются Его последователи. Освящение людей происходит не путем физического соприкосновения с некими предметами или зданиями, обладающими магической силой спасения. Как освященные предметы ветхозаветного храма становились святыми прежде всего от того, что они использовались при поклонении Богу, а не от того, что их держали в чистоте, так и человек освящается не тем, что он находится вдали от порочного мира, а тем, что его возможности и достоинства используются по воле и усмотрению Бога.
Еще одно понятие, на котором достаточно пагубно сказалась чрезмерная увлеченность мистикой, — благодать. Изначально благодать — это благорасположение Бога, которое проявилось, во-первых, как благость сотворенного для людей мира, а во-вторых, как милость спасения — в предложенном через Христа избавлении человека от наказания за грех. Но впоследствии, во многом под влиянием богословия, смысл этого слова расширился до таких пределов, что оно утратило непосредственную связь с творением и жертвой Христа и стало восприниматься как некая мистическая сущность, которую человек получает при соприкосновении с участвующими в процессе поклонения предметами.
В этот же ряд искаженных мистикой понятий вполне можно поставить и так называемую апостольскую преемственность. В государственно-обрядовых церквях ее понимают как некое мистически передаваемое через возложение рук достоинство, которым церковь благословляет по своему усмотрению и которое в ходе споров с протестантами стало отделять истинную церковь от неистинной.
Но по сути апостольская преемственность — это не какое-то мистически передаваемое качество и позволение Духу Святому действовать в каком-то человеке по выбору другого человека, а тождественность его служения и служения первохристианской церкви во времена апостолов. Она состоит в подчиненности Святому Духу, в верном возвещении Слова и в здравом наставлении, в силу которых христианин получает возможность и право руководить поклонением в церкви.
Не боясь услышать обвинение в наивности от представителей государственно-обрядовых церквей, выскажем такое соображение. Если апостольская преемственность имеет какой-то смысл, кроме возможности превозноситься над другими церквями и выстраивать собственную иерархию служителей, то обладающий ею человек, видящий церковь, прославляющую Христа своей жизнью и живущую по новозаветному образцу, вполне может возложить руки на пастора этой церкви в знак подтверждения того, что его служение соответствует евангельскому духу и ведет свою преемственность от апостолов.
Избыточный акцент на мистике достаточно сильно противоречит самому факту существования Божьего откровения, поскольку в результате человек сосредотачивается не на том, что Бог посчитал нужным и полезным открыть в Своем частном и общем откровении (то есть, соответственно, в Писании и в сотворенном Им мире), а, наоборот, на том, о чем Он умолчал. И желание превознести тайны природного, человеческого и Божьего бытия не может рано или поздно не обернуться пренебрежением к тем вещам, которые Бог открыл в наиболее понятном и полезном для нынешнего и грядущего состояния человека виде.
Как результат, мы, в частности, наблюдаем достаточно сильный разрыв между платонической, мистической ориентацией богословия и аристотелевским, рациональным направлением научного исследовательского процесса. Говоря здесь о мистической ориентации богословия, мы, конечно же, не имеем в виду собственно мистическое богословие как уже сложившуюся форму осмысления духовной действительности. Мы подразумеваем прежде всего увлеченность письменной формой Божьего откровения и сравнительно малое внимание к тому, насколько изучение другого Божьего откровения человеку — сотворенного Им мира — может обеспечить верность толкования и понимания Писания. Такая увлеченность, на наш взгляд, обусловлена как раз стремлением склонить чашу богословских весов на сторону тайн и недосказанности в ущерб тому, что открыто нам явно.
К сожалению, приходится признать, что сформировавшееся ныне богословие скорее делит церковь, нежели стремится утвердить принципы ее единства в условиях, когда многие вопросы, поставленные людьми, невозможно разрешить однозначно на основе имеющегося откровения. И богословие по своей направленности склонно скорее отгородиться от всех других возможных способов осмысления духовной реальности, нежели провозглашать единство церкви и специально изучать те пределы, в которых разномыслие никак не сказывается на возможности узнавать христиан по плодам.
Неумение или нежелание обратить внимание на общее откровение и увязать между собой принципы богословского и научного исследования привели, например, к разрыву между богословием и наукой в XIX веке, а по сути, к тому, что богословие отстает от науки в своей способности принять и осмыслить общее откровение, или установленные Богом законы существования сотворенного Им мира. Богословие занимается прежде всего частным откровением и ориентировано на его догматизацию, а потому неудивительно, что представители науки, не находя возможности получать сколько-нибудь ощутимую философскую поддержку со стороны богословия, в большинстве своем придерживаются антихристианских позиций.
Возможно, читатель-«мистик» спросит: так к чему же клонит автор? Богословие погрязло в мистике и необходимо вообще избавиться от всего мистического? Нигде здесь не было написано ни того, ни другого. Как и в случае с переоценкой возможностей разума, в этих перечисленных, да и во многих других случаях нужна мера, которая отделяла бы установленные Богом тайны от мистики — заменяющей истинное поклонение в нашей реальной жизни почитанием причастности других людей или предметов к неземным мистериям.
Широко распространенное в церкви небиблейское мистическое знание формируется на основе ощущений, и главная сфера его действия — не реальность сотворенного физического или духовного мира, а человеческая личность. Оно не отвечает принятым в науке стандартам повторяемости и воспроизводимости.
На разных людей одно и то же мистическое знание может оказывать совершенно разное воздействие, а потому мистические ощущения невозможно привести к объективному и единому для всех людей образцу. Даже если какая-то часть небиблейских мистических знаний и соответствует небесной реальности, достоверно убедиться в этом можно будет, лишь когда «пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
Тем не менее именно в мистической области бытия человек воспринимает Бога наиболее ощутимо и действенно. Через совершенно непонятные для нас Божьи пути воздействия на мир и на окружающих людей человек внутренне ощущает Божью руку и то, как Бог ведет его по жизни. Человек стремится расширить эту область своей личности, но достаточно часто такое желание заставляет его заново и самопроизвольно творить в своем сознании то небо, которое уже сотворено. И в таком случае мы рискуем в своих рассуждениях и делах познавать не то небо, которое нам открывает Бог и о котором мы очень многого не знаем, а то, которое сотворил бы по своему разумению сам человек.
Из сборника статей «Церковное бремя власти и традиции»:
http://versussusrev.ucoz.ru/index/0-4
